Транссибирский экспресс

Чадьяров сменил рубашку, брюки, влез на свою полку.

Поезд медленно останавливался.

19

А в это время за много тысяч километров отсюда, на заднем дворе кабаре «Лотос», сидел на ящике Паша Фокин и с аппетитом ел суп из кастрюли. Вид у Паши был еще более плачевный, чем раньше, но сам он светился бодростью. Вокруг него столпились служащие кабаре, и Паша рассказывал им о Москве:

— Вот... Еще автобусы теперь ходят. Садишься на Лубянке — и вниз, потом мимо Манежа, через мост...

— Да-а, — мечтательно перебила его Вера Михайловна, — значит, Китай-город проезжаешь... Иверская слева... А до нее — Охотный ряд...

Паша отодвинул кастрюлю, принялся за гуляш.

— Там сейчас и не узнаете ничего, — говорил он. — Асфальт везде кладут, извозчиков скоро совсем не будет, таксомоторы теперь!.. И набережные у нас будут укреплять, каменные сделают...

— Где это «у нас»? — с усмешкой спросил князь. — Это вы про Москву, что ли? Забудьте, Павел Тимофеевич! Теперь привыкайте — «у них»!

Поваренок принес Паше еще одну тарелку. Паша брезгливо отодвинул:

— Нет, креветки не по мне. Лучше колбаски нормальной порежь.

Из всех присутствующих к рассказам Паши о Москве безучастными оставались только два человека: Шпазма, который там никогда не был и попасть не надеялся, да Лукин, с болью и тоской вспоминавший о России, но не желавший этого показывать. Он сидел в стороне и водил прутиком по земле, делая вид, что ничего не слышит.

— Девочки, а вы что стоите? — всполошилась вдруг Вера Михайловна. — Немедленно на сцену! Репетировать!.. Алексей, за инструмент!

Сергей Александрович устроился напротив Фокина и, сложив руки на груди, сказал:

— Не знаю, Павел Тимофеевич, что вы будете делать, когда хозяин наш вернется. Эти обеды он запретит, точно. Он, знаете ли, такой щедрости за свой счет не любит.

— Да к тому времени я надеюсь на работу устроиться по специальности, — беззаботно ответил сытый Паша.

— Паша... — Князь подсел поближе и с грустью посмотрел на Фокина. — Мы же с вами одни... Чего передо мной-то петушиться? Окажите прямо: совсем плохо?

— Совсем, Сергей Александрович, совсем плохо... — честно признался Паша. — Я уже одурел от этой свободы. Свободен от всего. Днем еще куда ни шло: пока поесть достанешь, пока насчет работы бегаешь, вроде бы и при деле, думать некогда. А ночью лежишь, и так себя жалко... — Голос Паши дрогнул. — Я вот сегодня знаете как брился?

И Паша рассказал, как долго он искал хоть какой-нибудь осколок стекла, как нашел его, как скоблил им щеки и как слезы текли — от боли и жалости к себе; рассказал про мысли, что иногда приходят в голову, — невеселые мысли, грустные.

— Вот вы мне посоветуйте, — говорил Паша старику. — Может, мне и ждать нечего?.. Может, сразу в Сунгари? С моста — бултых, а?

Князь некоторое время молча смотрел на Пашу, наконец задумчиво спросил:

— Вы могли бы достать где-нибудь долларов триста?

— Допустим... — Паша удивленно поднял глаза. — А зачем?

Князь не ответил.

— А танцевать вы умеете?

Этот вопрос застал Пашу врасплох, он изумленно вытаращил глаза:

— В каком смысле?

— Видите ли... — совсем тихо начал князь, — наш танцор, чечеточник, собирается уходить, он надумал свой танцкласс открыть, деньги копит. Короче, ему осталось отработать триста долларов... Вот я и думаю, вы бы ему одолжили, а он вам место уступит, а? Хотите, я с Верой Михайловной поговорю? Она могла бы позаниматься с вами.

Старый князь испытывал жалость к несчастному молодому человеку и очень хотел ему помочь.

— Ну так что? Попробуем?

— Сергей Александрович, — горько усмехнулся Фокин, — я учился, работал, еле-еле денег наскреб, купил билет и уехал из России, чтобы в кабаре у китайца чечетку плясать, так получается? Нет! — Паша встал, утер рукавом рот, направился к выходу, но тут же вернулся.

Князь с сожалением смотрел на него, а Паша патетически добавил:

— Не для того проехал через всю Азию Паша Фокин, чтобы в сомбреро и штанах с кисточками чечетку отбивать. Прошу прощения, образование не позволяет!.. Спасибо за обед. У меня в городе дел полно!

Князь был расстроен: наивный бедолага все еще верил в свою удачу и никак не хотел принимать его помощи.

— Бедный парень, — вздохнул князь, — он еще на что-то надеется...

Молчавший до сих пор Лукин отшвырнул в сторону свой прутик и резко встал.

— Дурак! — сказал он со злостью. — Дурак и ничтожество! Я бежал, когда мне в спину пулеметы стреляли, а он? Он-то чего? — Лукин в сердцах ударил ногой по пустому ящику. — Креветок захотелось? В бордель?! Гнида! В революцию небось отсиживался, в гражданскую прятался, а потом десять лет — мучным червем... Люди работали, дело делали, а он деньги копил, чтоб сбежать!.. Ну ничего, за что боролся, на то и напоролся! Тут его быстро до ума доведут. — Лукин сплюнул: — Душил бы таких своими руками!

20

Транссибирский экспресс остановился в нескольких километрах от станции, прямо в поле. Пассажиры испуганно выглядывали из окон вагонов. Состав был оцеплен красноармейцами. У паровоза стояли две машины, еще несколько машин — у международного вагона.

Тело убитого машиниста чекисты осторожно положили на подводу, накрыли шинелью. Раненого помощника усадили на землю, врач перевязывал ему плечо.

Все это время, перепачканный, с разбитым лицом, Шнайдер сидел в углу тендера, привалившись спиной к холодной, грязной стенке, и безразличным взглядом следил за происходящим. Его сняли с поезда последним. Чекистам был дан приказ вывести Шнайдера так, чтобы никто из пассажиров и вообще из посторонних его не видел.

Только в машине, вырулившей с проселка на шоссе, Шнайдер приоткрыл окно и с жадностью вдохнул степной воздух.

— Я прошу немедленно отправить меня в Москву, — сказал он и откинулся на спинку сиденья. — У меня есть важная информация.

А Фан был смертельно напуган: поезд стоял, по коридору сновали незнакомые люди, шипели магниевые вспышки, за окном мелькали красноармейцы.

— Я ничего не знаю, клянусь вам, я ничего не знаю! — как заклинание, повторял Фан.

Человек в кожаной куртке со звездочкой на фуражке спокойно слушал его, рассматривая паспорт.

Демидова, устало сложив на коленях руки, сидела на диване. Фан продолжал твердить, что он ничего не знает, с тревогой смотрел то на чекиста, то на «жену».

— А вы не слышали выстрелов, криков, борьбы? — опросил наконец чекист, возвращая паспорт.

— Клянусь! — Фан чуть ли не трясся от страха.

Александра Тимофеевна безразлично подняла на чекиста глаза.

— Он все время был в купе, спал, — произнесла она и, видя близкое к истерике состояние Фана, добавила: — Оставьте его, он нервный человек. С ним может быть приступ.

— Может, может, — охотно подтвердил Фан.

Когда поезд снова тронулся, Фан тяжело опустился в кресло, сказал:

— Да-а, поездочка... Послушай, Шура, а когда же мы задание получим?.. Слава богу, чекисты меня не узнали. А то привет, господин Тагава, веселый Фан прощается с вами! Сдерут с кабаре вывеску, пожитки мои пустят с молотка, и все забудут немножко смешного, немножко странного...

— Перестаньте, — устало перебила его Демидова. — Я вас очень прошу, хотя бы час не причитайте.

Александра Тимофеевна повернулась к стене, зябко передернула плечами и затихла. Не шевельнулась и когда поезд остановился на станции и когда Чадьяров вышел в коридор — лежала, прижавшись лбом к холщовой диванной спинке и вспоминала Вятку, такой же диван в маленькой проходной комнате... Теплые слезы медленно катились по щекам, она по-детски слизывала их, все сильнее прижималась лицом к спинке дивана и шептала прерывисто сквозь душивший плач:

— О господи, как же все теперь?..

На следующей станции стояли недолго. Поменяли паровоз, заправили водой и углем вагон-ресторан, да еще дежурный по станции взял от веселого иностранца из международного вагона две срочные телеграммы: одну для отправки в Москву, другую — в Токио, издателю Кавамото, за подписью Карла Шнайдера.