Запах пороха

20

Атака как будто завершалась. По другую сторону оврага так же успешно действует соседнее подразделение. В руках противника оставалось несколько окраинных построек.

В освобожденные здания вносили раненых. Связисты подтягивали провода. Спасаясь от минометного налета, красноармейцы жались к стенам, занимали выгоревшие кирпичные коробки домов, приникали к деревьям, сугробам, использовали малейшие неровности местности. Но понесшие большие потери в предыдущих боях автоматчики и пехотинцы не смогли единым духом очистить село и залегли. Тем временем немцы усиливали минометный огонь и накапливались в двух-трех последних домах.

Я лежал за погребком, впереди обугленной каменной коробки. Может быть, неделю назад это был еще жилой дом…

— Помогите! — окликнул меня женский голос.

Незнакомая девушка-санитарка волокла раненого. Это был молодой белобрысый боец, наверное, из стрелкового батальона. Вдвоем мы втащили его в дверной проем кирпичной коробки, санитарка начала перевязку, а я механически сунул в рот папиросу. От возбуждения у меня дрожали даже губы, я выглядывал в широкое, как пушечная амбразура, оконное отверстие и ломал спичку за спичкой.

В наше убежище вошел еще человек, это был молодой полковой переводчик.

— Вы… почему? — вырвалось у меня.

— Из штаба… Уточнить… — ответил он, краснея и без надобности тоже высовываясь в окно.

— Так здесь же… — начал я, но по нас ударила очередь, и мы оба отпрянули к простенку. — Здесь же стреляют!

В дверь втиснулся еще кто-то, оказалось — командир-пехотинец, с ним радист.

— Тут сиди, — прохрипел командир и вышел. Радист примостился в углу, стал ковыряться в рации.

Через минуту я уже опять был на своем временном НП — за погребком. Автоматчики меняли диски, готовили гранаты.

Вскоре пехота подтянула станковый пулемет, нам передали: «Через десять минут артналет!» Последняя атака…

Реденько, экономно забухали наши батареи. Поднялись жидкие цепи.

Атакующих встретил отчаянный огонь противника. Россыпи пуль и тучи рваных осколков резали все живое: деревца, кусты, траву, людей. Казалось, даже воздух нагрелся, стало тяжело дышать.

На ходу высматриваю своих автоматчиков. Они рассеялись влево и вправо и перемешались со стрелками. Но, кажется, моих больше на левом фланге, справа от себя вижу только Ступина. Не сговариваясь, мы оба принимаем влево, к картофельным грядкам. Копанные-перекопанные осенью, они и зимой остались неровными, сохранили обвитые снегом ямки, бугорки, кочки.

Ступин — чуть впереди и словно бы тянет меня за собой. Поступь у него тяжелая, он бежит слегка сутулясь, и вся его сильная фигура невольно прибавляет бойцам уверенности. После каждой короткой перебежки мы торопливо плюхаемся в снег. На снегу удобно и спокойно, наши щеки, носы, подбородки мокреют от пота и снега.

На улице еще кипит бой, а на задворках, между домами и сараями, в глухих закоулках и тупиках уже видны связисты, минометчики, штабники, санитары.

— Тяни-и!.. Линию тяни!

— Десятый к аппарату! Десятый!

— Носилки! Носилки-и!

Вдали, наискосок от занятого немцами дома, опять показалась зимницкая колокольня, там наверняка сидят чужие наблюдатели.

По сторонам от меня плюхаются в снег двое. Поворачиваю голову влево, потом вправо. Двое всего. Маловато для атаки…

Ступин тоже лежит, не поднимается, ждет своих. Мы оба ждем, люди под огнем порастянулись.

Стрельба как-то вдруг затихла.

Тишина. Это хуже всякой канонады.

Командиры спешат разобраться в боевых порядках своих куцых взводов, рот и батальонов, но бойцы рассеялись по всему полю. Тишина. Словно тени, застыли немые люди, непонятное и тревожное безмолвие давит нас. Безмолвие натянуто, как струна…

И струна лопнула.

— Та-а-нки!!

Кто это крикнул? Не разобрать…

По лежащим людям, изготовившимся к атаке и ничем не защищенным, прошла волна. Кто-то дрогнул и озирнулся. Кто-то плотнее притиснулся к спасительному выступу. «Откуда здесь у фашистов танки?» — искрой пробило меня. Ни мы сами, ни немцы еще не осмыслили происходящего, Никто не стрелял.

Но вот позади кто-то попятился, кто-то, вскинувшись, подался к прикрытию, за ним еще и еще…

— Танки!.. — исступленно повторил чей-то голос.

Я пошарил биноклем по равнине.

А сзади уже бежали, это была отрыжка танкобоязни первых месяцев войны. Как назло, в этот момент поблизости не оказалось противотанковых ружей, ни даже бутылок с КС.

Противник открыл огонь по бегущим. Трескуче залопотали разрывные пули, зафыркали, разрезая снег, осколки. Из-за угла здания показались фашисты, они не стреляли, шли в рост. Упирая в животы черные автоматы, шли те, кого мы только что оттеснили на край села.

«Где рота… Где должен быть командир?..» — я пытаюсь найти какой-то выход. Недалеко ерзает локтями Ступин. Он лежит, как на стрельбище: широко разбросал ноги, вскинул ППД. Вздрагивая, вырываясь, запрыгал в руках у него пистолет-пулемет: «та-та-та-то-ту-ту…»

Я не могу оторвать взгляда от немецкой шеренги. Забыв о своем ППД, на ощупь вытаскиваю из-за голенища пистолет. Взвожу курок, торопливо стреляю.

Уже видны лица врагов.

Ступин неловко привстал, потоптался и кинулся в мою сторону. Упал рядом, тяжело дышит.

— Патроны… — выдавил он.

Я молча вынул из подсумка запасной диск. Ступин вновь открыл огонь, мне в лицо полетели гильзы. Тогда я схватил свой автомат, прицелился. Щелк! Одиночный. Задержка…

Немцы идут ровно, как втиснутые в обойму.

Ступин откинул пустой диск.

— Стреляй… т-твою губернию!.. — ругается он. Но патрон у меня перекосился, не подается, я безуспешно дергаю затвор.

Позади нас беспорядочно откатываются и стрелки, и автоматчики, и саперы, и связисты. Там все перемешалось: толпа. Бегут придавленные страхом, отсидевшие лето по глухим лесным хуторам и селам окруженцы — «зятьки» — вчерашнее пополнение; они не выдержали напряжения, а за ними шатнулись и видавшие виды старички…

Мы со Ступиным тоже отходим, мы фактически безоружны: Ступин пробовал переставить мой последний диск на свой автомат, но не получилось.

— Стой, стой! — кричит, расставив руки, незнакомый командир-пехотинец.

— Сто-ой!! — надрываюсь и я, на бегу хватая кого-то за рукав.

Остановились мы со Ступиным над обрывом.

— Ложись! — толкает меня Ступин.

Мы бросаемся на снег и разворачиваемся, выставляем незаряженные, бесполезные для себя автоматы навстречу бегущим.

— Стой, стой! — хрипит Ступин.

Двое бегущих с лету пластаются возле нас.

— Ложись!.. Зараза!..

Еще один боец примкнул к нам. В четыре глотки командуем: «Стой!.. Стой!.. Ложись!.. Стой!..»

Ступин забирает оружие убитого красноармейца, начинает стрелять. Рядом с нами, нагребая снежные брустверы, лежат уже более десяти человек. Бойцы помалу приходят в себя, отстреливаются.

Где-то впереди отчетливо заработал «максим». Из глубины сознания всплывают обгоревшая кирпичная коробка… переводчик… подтянутый к самому передку станковый пулемет… девушка-санитарка… радист…

…А танков как не было, так и нет. Немецкие автоматчики, не ждавшие заметного успеха, где-то отстали: то ли их задержал огонь нашего заслона, то ли пригвоздили внезапные очереди оставшегося в окружении «максима». Минометный огонь тоже на время стих, и залегшие воины, отдышавшись, углубляют под собой снежные ячейки, насыпают брустверы, дозаряжают оружие. Потупив глаза, рассеянно переговариваются, поругиваются.

— …никаких танков! Бежал, дура…

— Крепки-и… задним умом! — криво усмехается Ступин.

Где-то впереди, среди оставленных нами домов, опять отчетливо заработал станковый пулемет. Теперь его слышат все.

21