На войне я не был в сорок первом...

Когда он кончил читать, все аплодировали, а я хлюпал но­сом и искал во всех карманах платок. Гайдар обнял меня за плечи, и мы вместе вышли из читальни.

— Ну, герой, — спросил он, — чего ты разревелся, словно девчонка? И как тебя зовут? И что ты вообще за человек?

Я рассказал ему, что я за человек и как меня зовут. И Ар­кадий Петрович переспросил:

— Так твой отец, говоришь, очень любил Ленина? И с шест­надцати лет был в партии? Значит, хороший человек твой отец! Так что крепись, мой маленький барабанщик... И старайся никогда не реветь. Ведь отец сердился, когда ты ревел?

Удивительно, как он узнал и про это! А Гайдар шагал со мной по коридору, по-прежнему обнимая меня за плечи, и гла­за у него были грустные-грустные.

Мы расстались с ним как друзья, и он пообещал обязатель­но подарить мне «Судьбу барабанщика».

А сейчас Гайдар на фронте. Пусть он останется живым, ведь не должны же погибнуть все хорошие люди! А когда он вернется, мы встретимся, и я расскажу ему, как я жил во вре­мя войны. И он подарит мне свою книгу... Ведь не может Гайдар не сдержать своего слова!

... Мы, мальчишки, не дождались с фронта своего писателя. Он погиб. Но он оставил нам свои книги. Грустные и веселые, простые и мудрые... Они учили нас жить по-настоящему... По-гайдаровски...

Я будто очнулся от своих воспоминаний и услышал голос Черныша, он разговаривал с каким-то военным.

— Прислал бы ты, Петрович, к нам в госпиталь своих ар­тистов. У тебя тут, слышно, и певцы и танцоры есть. Пусть по­радуют красноармейцев.

— Сделаем, — обещает Черныш и что-то пишет в настоль­ном календаре.

— Ну, а как твой рапорт?

— Все еще рассматривают. Все дело в инвалидность упи­рается. ..

— Ко мне бы в госпиталь тебя замполитом, — мечтательно говорит военный. — А помнишь, как на финской я вынул из тебя килограмм осколков?

— Так уж и килограмм! Стал начальником госпиталя — сразу и привирать начал, — отшучивается Федот Петрович.

— Заходи, старина! Вспомним чертовы Териоки и Выборг. Эх, Суоми, Суоми — край чудес и «кукушек»!

— Зайду, зайду, — улыбаясь, говорит Черныш.

После военного появляется в кабинете старушка. Очки у нее то и дело падают с носа: одна дужка отломилась и ее заменяет обыкновенная проволока.

— Слушаю вас, бабушка.

— Внучек, понимаешь, у меня от рук отбился. Курит, по­стрел этакий, вечерами где-то околачивается. Ну как завлекут его какие жулики в свою компанию? Меня не слушается вовсе. Мы, говорит, сами с усами. А у самого-то еще только цыплячий пушок на губе. Приструни ты его, бога ради. По совести, его и выпороть не грех. Для острастки.

Замполит записывает в своем календаре фамилию «усатого» внука.

— Думаю, бабушка, что и без порки обойдемся. Возраст у него сейчас такой. Как со взрослым, с ним надо обращаться.

— Да и взрослым некоторым не повредила бы «березовая» каша-то, — убежденно бормочет старушка, подхватывая спада­ющие очки.

Черныш берет их в руки, рассматривает:

— Доверь-ка их, бабушка, нам. Отремонтируем.

— Да небось дорого возьмешь? Да и мастер ли ты по оч­кам-то?

— Мастеров у меня — тысяча человек. А о деньгах не бес­покойтесь. Починим бесплатно. А ну-ка, Леша, дуй к слесарям.

Минут через пятнадцать я возвращаюсь с отремонтирован­ными очками. Черныш потчует бабусю кипяточком, рассказы­вает ей что-то очень смешное. Бабуся заливается, всплескивая руками:

— Так ты, мил человек, выходит, тоже из деревенских? Вот уж не думала! — Она примеряет очки, довольно говорит:— Ишь ты — и впрямь мастера. Спасибо за чаек, мил человек. Дай тебе господь здоровья.

Федот Петрович провожает старушку до двери и предупре­дительно распахивает ее.

— А, Сенькин! — говорит он затем без особого восторга. — Проходи, голубчик, проходи.

Гошка ерзает на краешке стула, теребя в руках замызган­ную фуражку. Он косится в мою сторону, в сонных глазах его — тревога и беспокойство.

Федот Петрович достает из стола какие-то бумаги. Раскла­дывает их перед собой и спрашивает:

— Как в основном цехе чувствуешь себя, Сенькин? Не трудновато?

 Цех как цех. Кормят вот хуже, чем в ремесленном. А работа известно какая — ишачим от зари до зари.

— Зачем же ты себя с ишаком сравниваешь? Ты же чело­век. У ишака, например, не может быть отец капитаном даль­него плавания. Не так ли?

Мне кажется, что уши у Гошки Сенькина встают торчком. Он снова косится на меня, подозревая в предательстве.

— В этой вот справке черным по белому написано, что отец твой «утонул в Тихом океане при исполнении служебных обя­занностей капитана дальнего плавания». И вся команда кораб­ля тоже утонула. Достоверный факт?

Гошка кивает.

— А в этом вот письме отец твой — Сенькин Михаил Ми­халыч жалуется, что ты не послал ему ни одного письма за два года, хотя адрес тебе хорошо известен. И письмо это, как ни удивительно, не со дна Тихого океана. Откуда — ты, ко­нечно, догадываешься?

Сенькин снова кивает.

— И вот, войди в мое положение, Сенькин. Если верить справке — отец твой мертв, если верить письму — жив. А если жив, то я должен ведь ответить ему. Что же я ему отвечу? Эту вот справочку пошлю? В своем письме он рассказывает обо всей своей жизни, сетует, что она так сложилась. Пишет, что просится на фронт, в штрафную роту хотя бы.

— Смотри-ка! — удивляется Гошка. — Стыдно мне было, то­варищ замполит, такого отца иметь. Вот я и похоронпл его. С почетом.

— Не раньше ли времени, Сенькин? Люди ведь меняются. Ох, как жизнь меняет людей! Иди, голубчик, и подумай обо всем хорошенько. И непременно отцу напиши.

Гошка поднимается со вздохом облегчения. Он моргает мне; «Извини, мол, что худо о тебе подумал».

— Спасибо, товарищ замполит, — помедлив, говорит он Чернышу.

— Не за что, не за что, голубчик, — и, подождав, пока Гош­ка уйдет, Черныш обращается ко мне: — Выкладывай, Леша, что у тебя.

Смущаясь, рассказываю ему, что вот собрал сборник своих стихов. Хочется, чтобы замполит посмотрел его.

— С удовольствием посмотрю, — говорит Федот Петрович и широко улыбается.

Выхожу из кабинета Черныша и вижу в комнате комитета комсомола Нину Грозовую и Павлика. Летчик даже не узнает меня. Нина сидит с широко раскрытыми глазами и смотрит в мою сторону невидящим взглядом.

— Что случилось, Нина? — со страхом спрашиваю я. Она стряхивает оцепенение и говорит:

— Иди, Воронков, иди...

— Нина, я же не Воронков! Я Сазонов! Что случилось? — почти кричу я.

Павлик всматривается в меня, словно видит впервые. Трет рукой лоб и говорит:

— А, Алексей Сазонов! Здорово, брат. Понимаешь, какое дело — Виктор погиб... Сбил одного «мессера», а другой…

Он плачет, вытирая ладонью по-детски крупные слезы, ко­торые катятся и катятся по его щекам...

А я бегу. Бегу по коридору, по улице, и в висках стучит: «Виктор погиб, Виктор погиб...»

На другой день меня встречает на улице Нина Грозовая. Она осунулась еще больше, одни глаза только и остались. Ста­раюсь прошмыгнуть незаметно мимо.

— Постой, Леша, — просит она. Смотрит на меня внима­тельно-внимательно. Наконец говорит: — Павлик рассказывал, что Виктору очень понравилось твое стихотворение. Он всегда носил его с собой. В комсомольском билете. И в последнем по­лете оно тоже было с ним... Комсомольский билет Виктора пе­редан в ЦК комсомола. А листок с твоими стихами Павлик взял себе. На память о Викторе...

В эту смену я работал без перекуров. Я вынимал из своей «бормашины» одну деталь за другой. Я просверлил столько девяток, сколько раньше не удавалось мне никогда. Даже Во­ронок с его виртуозной сноровкой в эту смену отстал от меня.

Мы шли в общежитие поздно вечером. И опять и опять го­ворили о войне. Люди, настоящие люди погибают сейчас, защи­щая Родину... Они гибнут ежедневно, ежечасно. Они не гово­рят громких слов. Они отдают свои жизни.