Последний защитник Брестской крепости

Было еще раннее утро, и солнце только начинало вставать, но, проведя столько времени в темноте, женщины жмурились, будто глаза им слепили яркие лучи. Черный долго искал что-нибудь, похожее на белую тряпку, но где ее было взять в этой грязи? Решили, что немцы и так женщин не тронут.

С тяжелым сердцем смотрел Кожевников, как медленно брели они по двору, поддерживая друг друга. Они шли в неизвестность, и старшина искренне надеялся, что все у них сложится хорошо. Им придется провести некоторое время в плену, но скоро подойдет Красная Армия и освободит несчастных.

Он видел издали, как обеих женщин и младенца окружило несколько немецких пехотинцев. Их не били, обращались с ними обходительно, сразу протянули фляжки с водой. Вероятно, их ужасающий вид тронул даже сердца гитлеровцев. Один из пехотинцев аккуратно принял от едва стоящей на ногах мамаши плачущего младенца и держал его осторожно, покачивая и стараясь успокоить.

Никто не стрелял.

И вдруг один из красноармейцев бросил винтовку, выпрыгнул из окна и с поднятыми руками направился к немцам.

— Еремеев! — одновременно закричали несколько бойцов. — Назад!

— Нате вам, — состроив кукиш, зло пробасил Еремеев. — Сами тут сидите, подыхайте, а мне все давно понятно.

— Стой, дурак! — зашипел Волошин, но парня уже заметили немцы. — Стой, пристрелю!

Волошин потянул из кобуры пистолет, но Кожевников остановил его:

— Если сейчас начнется пальба, женщин может зацепить…

Капитан, помедлив, понимающе кивнул и громко выкрикнул солдатам:

— Не стрелять! — И уже тише, стараясь скрыть негодование: — Пусть идет, черт с ним.

Старшина оглядел остальных солдат, опасаясь, что струсивший Еремеев посеет сомнения в их головы и кое-кто из них, сломленный врагом, может повторить поступок предателя. Но красноармейцы, не отрываясь, следили за Еремеевым, провожая его мрачными, осуждающими взглядами. Тот был в одной нательной рубахе и галифе. Ноги обмотаны портянками, закрепленными проволокой. Бритая голова, на которой только начал прорастать темный ежик

Ему оставалось пройти до немцев метров семь, когда раздался одиночный выстрел. Пуля с чмоканьем вошла в землю рядом с его правой ступней. Еремеев остановился.

— Tanzen! — выкрикнул один из гитлеровцев. Еремеев, не разумея, что от него хотят, сделал шаг вперед. Следующая пуля ударила возле его ног, и он подпрыгнул. Пехотинцы заулюлюкали, жестами показывая ему, чтобы он танцевал. Они знали, что красноармейцы из казематов не откроют огонь, пока среди них русские женщины, и чувствовали себя безнаказанно.

Еремеев несколько раз подскочил на месте, приседая, выбрасывая ноги в стороны и прихлопывая себя ладонями по коленям, но подошедший немецкий офицер не только быстро прекратил этот концерт, но еще и пехотинцев отругал. Конечно, не гуманность к пленнику заговорила в нем — офицер понимал, что подобные представления лишь оттянут момент капитуляции остававшихся защитников крепости, а вот показное хорошее отношение может этот процесс ускорить.

Когда немцы с женщинами и Еремеев исчезли из поля зрения и красноармейцы спустились вниз в казематы, старший лейтенант Черный обратился к Волошину:

— Товарищ капитан, надо выбираться отсюда.

— Не может быть и речи, — резко оборвал капитан. — Мы бойцы Красной Армии и биться с врагом будем до конца.

Кожевников слышал их беседу и знал, что мысли об оставлении этого очага обороны бродили не только в голове Черного. Многие солдаты уже давно тихо переговаривались о прорыве.

— Я не о бегстве посудачить тут решил! — разгорячено произнес Черный. — Если мыслить стратегически, мы скорее пользу принесем в более укрепленном месте, чем в этой дыре, которую не сегодня завтра возьмут! Здесь мы бесполезны! А там сможем влиться в крупные группы, до майора Гаврилова доберемся. Сплотимся и будем бить врага, а не только огрызаться на атаки фашистов.

С Черным согласился старший лейтенант Мельников. Ему было очень плохо, нога гноилась, и Женечка серьезно опасалась — как бы не началась гангрена.

— Начальник штаба, он и есть начальник штаба, — одними губами произнес он, но Волошин расслышал.

— Разговор окончен! — вскипел капитан. После позорного бегства Еремеева он явно переживал, что солдаты выйдут из-под его контроля. — Первую же попытку выйти из каземата буду расценивать как решение сдаться врагу и расстреляю! — И добавил жестко: — Любого…

— Мне-то что, — спокойно возразил Мельников. — Обо мне можете не беспокоиться, я и встать-то не смогу.

Спокойный тон старшего лейтенанта остудил Волошина. Ясно было, что ему тяжело, что ответственность его велика и именно с него спросит потом командование, когда их освободит Красная Армия.

Он молча отошел в сторону, сел возле коптилки и принялся чистить свое оружие. Нервы у всех расшатались, и капитан не был исключением, поэтому продолжать спорить с ним, по крайней мере сейчас, бесполезно. Черный решил поговорить с Волошиным позже, когда улягутся страсти, но судьба распорядилась иначе.

Ближе к вечеру начался очередной обстрел, и все, кто еще мог держать оружие, бросились наверх. Подобравшиеся с фланга фашисты закидали амбразуры гранатами. Все М-24 удалось выбросить обратно, кроме одной. Волошин кинулся за упавшей гранатой, его нога зацепилась за матрац, и капитан споткнулся. Граната взорвалась у его головы, не оставив ему шансов. Погиб он мгновенно. От этой же гранаты получил легкое ранение стоявший рядом Мамочкин.

Бой разгорелся с новой силой. Снова летели в окна «колотушки», и снова их выкидывали обратно. Когда не успевали, раздавались оглушающие взрывы, осколки и куски кирпича летели в разные стороны. Все вокруг наполнилось удушающей гарью. Кожевников решил занять позицию возле углового окна, откуда обзор был лучше и можно было отстреливать подкрадывающихся с гранатами фашистов, когда услышал немецкую речь. Несколько гитлеровцев тихо переговаривались между собой. От дыма у старшины жутко драло горло, хотелось прокашляться, но он сдержался.

Разговаривающих немцев он не видел, а высунуться из окна было рискованно. Немцы были совсем рядом, где-то под окнами. Кожевников достал из-за ремня одну захваченную в боях гранату М-24, которую берег на крайний случай, положил рядом с собой. Надо было отвинтить крышечку на рукояти, дернуть шнур и бросить «колотушку», но он решил повременить. Если удастся пристрелить нескольких у стен здания, можно рассчитывать на трофеи и воду.

Кожевников замер, выжидая. За окном раздавались взрывы и хлопки советских винтовок и немецких карабинов. Иногда слышались очереди из ППШ и МП-40.

Немцы вдруг открыли массированную стрельбу из всех стволов, и старшина наконец увидел фигуры прятавшихся немцев. Они проскользнули вдоль стен, вжимаясь в них и низко пригибаясь. Разглядеть их из других окон было практически невозможно. Мелькнули каски, старшина чуть высунулся, рискуя получить пулю, и увидел, кого прикрывали фашисты такой адской пальбой — на спине одного из кравшихся под окнами гитлеровцев был закреплен громоздкий баллон. Огнеметчик! Если он пустит внутрь помещения широкую струю бушующего пламени — никому из красноармейцев не уйти живым. Всех спалит жаркий огонь, жадные языки его проникнут в любые щели, обойдут любые препятствия!

Кожевников присел у окна и проверил винтовку Два патрона. «Не так уж и мало с такого-то расстояния, — подумал он. — Главное, успеть выстрелить, не попасть под шальную пулю».

Он набрал в легкие воздуха, выдохнул, пытаясь выровнять дыхание. Раз, два, три! Резко вскочив, высунулся из окна, поймал в прицел баллон и плавно нажал на спусковой крючок-

Баллон взорвался, превратив огнеметчика в факел. Огонь мгновенно поглотил его, взметнулся ввысь. Живой человеческий факел принялся метаться, истошно вопя. От его надрывного крика кровь стыла в жилах. Находившиеся рядом с ним пехотинцы, получив хорошую порцию огненного душа, катались по земле, пытаясь сбить с одежды пламя.

В воздухе витал отвратительный запах паленого мяса. Стрельба на мгновение стихла, обе противоборствующие стороны опешили. Это был самый удачный момент. Кожевников что есть силы крикнул: