Блокада. Знаменитый роман-эпопея в одном томе

Неожиданно дверь поддалась, и Суровцев увидел Веру. Она сидела за столом и что-то писала. Он хотел опять захлопнуть дверь, но в этот момент Вера подняла голову.

— Вам что-нибудь надо, Володя? — спросила она.

Не переступая порога, он ответил:

— Нет-нет. Мне ничего не надо. Я просто так. Случайно. Не хочу вам мешать.

Теперь можно было закрыть дверь.

Но Вера сказала:

— Вы мне совсем не мешаете. Заходите!

И он нерешительно шагнул в комнату.

В мятой, не подходящей ему по росту байковой пижаме Суровцев казался себе нелепым, смешным. Привычно прижимая к груди полусогнутую руку, он смущенно стоял перед Верой.

— Почему сняли перевязь? — неожиданно строго спросила она, и голос ее прозвучал как-то необычно, как-то деревянно, точно чужой. — Я же вам несколько раз говорила, что, если встаете с постели, рука должна быть на перевязи.

— Я сейчас уйду, — хмуро сказал Суровцев, внутренне радуясь, что Вера сама нашла повод для разговора.

— Подождите.

Вера встала, подошла к стоявшему у стены застекленному шкафчику, вынула бинт, оторвала от него длинный кусок, сложила вдвое, связала и, подойдя к Суровцеву, надела ему на шею.

Вера была гораздо ниже его ростом, Суровцев не догадался наклонить голову, и ей пришлось подняться на цыпочки. Перекидывая бинт, она на какую-то секунду коснулась его всем телом. Суровцев вздрогнул и от неожиданности чуть отшатнулся. Он испугался, что Вера заметила его замешательство, покраснел, внутренне проклиная себя за то, что выглядит робким мальчишкой, школьником.

Но она, казалось, ничего не заметила, осторожно отвела больную руку Суровцева, которую он инстинктивно прижимал к груди — как раз к тому месту, где на пижаме не хватало пуговицы, — и положила ее на перевязь.

— Вот так, — сказала Вера, — теперь порядок.

Отступила на шаг, оглядела Суровцева с головы до ног, и он снова подумал, что выглядит смешным в этой проклятой пижаме.

— Ну что же вы стоите, Володя, садитесь! — пригласила Вера. И голос ее снова показался Суровцеву каким-то чужим.

Она села за свой столик и кивнула на стоявшую рядом белую, покрытую блестящей масляной краской табуретку.

Только теперь Суровцев заметил, что глаза у Веры красные, и вдруг понял, что говорит она таким неестественным, точно деревянным голосом потому, что старается сдержать слезы.

Суровцев сел на табуретку и встревоженно спросил, впервые за все последние дни называя ее по имени:

— Что-нибудь случилось, Вера?

— Откуда вы взяли? — поспешно произнесла она.

— У вас глаза… глаза такие… — неуверенно проговорил Суровцев.

— Просто много писала. Эти истории болезни… и все надо заполнить…

Она кивнула на стопку больших, серого цвета листов.

— Нет, — покачал головой Суровцев, — неправда. Что-то у вас случилось. — Робость его исчезла. Все заслонила мысль: ей плохо, у нее какое-то горе. — Вы что-то скрываете от меня, — сказал он. — Зачем?

В эту минуту одно желание владело им: утешить девушку, во что бы то ни стало помочь ей.

— Ничего не случилось, — ответила Вера чужим, сдавленным голосом, и вдруг с таким трудом сдерживаемые слезы хлынули у нее из глаз.

— Вера, Верочка, что с вами?! — воскликнул Суровцев.

Она выхватила из кармана халата платок и прижала его к глазам. Посидев так и немного успокоившись, отняла платок от лица и, глядя на Суровцева глазами, все еще полными слез, сказала:

— Ну чего вы от меня хотите? Неужели вам непонятно, что происходит в городе?! Ведь те, кто не погибнет от обстрелов, умрут с голоду!

— Но, Вера, — взволнованно сказал Суровцев, — ведь все это скоро кончится, ведь прорыв блокады…

— Где, где он, этот прорыв?!

— Я знаю, что это обязательно будет… Я знаю…

— Откуда вы знаете? — с горечью прервала его Вера. — Что вы можете знать, лежа на госпитальной койке?

Кровь прихлынула к лицу Суровцева. Он отшатнулся, точно от удара. Ему захотелось ответить ей резкостью, даже грубостью, сказать, что очутился здесь, в госпитале, не по своей вине и что, несмотря ни на что, представляет себе положение дел на фронте лучше, чем иные паникеры-тыловики…

Но он промолчал.

— Простите, Володя, — тихо проговорила Вера, — я сказала глупость. Гадкую глупость. Не обращайте внимания. Забудьте. Просто слишком тяжело на душе. Вчера вечером была у мамы. Ей очень плохо…

— Что с ней? — встревоженно спросил Суровцев, сразу же забывший об обиде. — Попала под обстрел? Ранена?

Вера покачала головой.

— Ей почти нечего есть, Володя. Ведь у нее только иждивенческая карточка…

Суровцев молчал. Да, конечно, он хорошо знал, что в Ленинграде голодно. Он уже давно заметил, как торопливо убирала его тарелку тетя Паша, если на ней оставалась хоть капля еды, и, заметив это, стал регулярно не доедать суп и второе. Но сейчас эти тихо и как-то безнадежно произнесенные Верой слова потрясли его.

— А мама живет одна? — спросил он, только чтобы сказать что-то, не молчать. — А отец? У вас есть отец?

— Да, — ответила Вера так, будто думала в эти минуты совсем о другом, — он работает на заводе. И живет там. На казарменном.

— Но ведь рабочих снабжают лучше? — продолжал спрашивать Суровцев, подсознательно желая натолкнуть Веру на какую-нибудь утешительную мысль.

— Да, — все так же монотонно ответила она. — Половину своего хлеба отец оставляет для мамы. Сушит сухари. Но и рабочие недоедают…

Суровцев молчал. Чем он мог утешить ее? Снова сказать, что ждать осталось недолго и не может быть, чтобы в ближайшее время не прорвали блокаду?..

Он не знал того, о чем уже давно знали в Смольном, — не имел понятия о том, что немцы продвигаются к Тихвину и что не прорыва блокады можно ждать в ближайшие дни, а окружения Ленинграда вторым осадным кольцом.

Всем своим существом Суровцев продолжал верить, хотел верить в скорое освобождение города от вражеских тисков. Но он понимал, что одной этой безотчетной веры недостаточно, чтобы не только обнадежить эту ставшую ему дорогой девушку, но и помочь ей.

Внезапно у него возникла простая и, как ему показалось, спасительная мысль.

— Знаете что? — сказал он, радуясь своей идее и удивляясь, как она раньше не пришла ему в голову. — Я прошу вас с завтрашнего дня забирать мой хлеб. Мне, наверное, уже недолго осталось здесь находиться, и я отлично обойдусь без хлеба.

Вера печально улыбнулась, покачала головой, ласково коснулась пальцами руки Суровцева и сказала:

— Спасибо, Володя. Это невозможно.

Она не стала объяснять, почему невозможно, но произнесла последние слова столь твердо, категорично, что Суровцев понял: настаивать бесполезно.

Он глядел на осунувшееся, побледневшее лицо Веры и мучительно размышлял, как же помочь ей.

— А больше… у вас никого нет? — неуверенно спросил он.

Вера как-то настороженно посмотрела на него.

— Ну, брата, сестры?..

Она отрицательно покачала головой:

— Нет. Я одна.

— Совсем одна?

— О чем вы, Володя?

Он смешался. Потом, запинаясь, проговорил:

— Ну… Я не знаю… Ну, например, друг… Может быть, жених…

Произнеся слово «жених», Суровцев еще больше смутился. Звучало оно старомодно и как-то даже нелепо. Но слово уже сорвалось с языка, и Суровцев понял, что ничего в эту минуту так страстно не хочет, как услышать отрицательный ответ.

Однако Вера промолчала.

И тогда Суровцев, кляня себя, что не удержался и спросил о том, о чем спрашивать, вероятно, не следовало, сказал первое, что пришло ему в голову, с единственным желанием сменить тему разговора:

— А на каком заводе работает ваш отец?

— На Кировском, — сказала Вера, и Суровцеву показалось, что она рада возможности не отвечать на тот, первый его вопрос.

— Ну вот видите! — с явно преувеличенным интересом, как будто ему и в самом деле было очень важно знать, где работает отец Веры, воскликнул Суровцев. — И Савельев, мой сосед, работает на Кировском, и приятель у меня там был, майор Звягинцев…