Вторжение

Наступила долгая пауза.

Уходя, Гребенников сочувственно поглядел на комбрига и тихо проговорил:

— Успокойся, Николай Григорьевич, что в наших силах — сделаем. А жизнь надо беречь, она, брат, один раз дается.

— Ну–ну, — устало улыбнулся Николай Григорьевич. — Мы с тобой еще доживем до того времени, когда сломаем хребет последнему врагу. А что касается меня, тут ничего не, поделаешь, таким, видно, уродился, да и нервы взвинчены…

Стоило только Гребенникову уйти, как Шмелев торопливо оделся и зашагал в штаб. Долго ждал Гнездилова. Он был в учебном городке, и пришлось послать за ним дежурного. Разговор между ними был кратким. Слушая, Гнездилов как–то странно вытягивал шею, будто хотел выпростать ее из узкого воротника, и наконец сказал:

— Я не в силах отменить, Николай Григорьевич. Стоит только прекратить сдачу имущества, как потребуют объяснений.

— Пока я командую дивизией, делайте как вам велено! — строго бросил Шмелев.

— Есть! — по привычке приложив к голове руку, угрюмо ответил Гнездилов. Лицо его в эту минуту выражало вынужденную покорность и скрытую неприязнь.

"А шут с ним, пусть дуется", — подумал Шмелев и наказал, чтобы до его возвращения из отпуска никакой ломки в дивизии не делать.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

На другой день Шмелев, желая развеяться, собрался побродить с ружьем. С особым раденьем протер он отливавшие синью стволы, несколько раз вскидывал ружье к плечу, приноравливаясь. Тем временем Алеша ходил по пятам за матерью, весь в слезах, просил, чтобы она разрешила поехать с отцом, и в конце концов ей это надоело — отпустила.

Сборы были недолгими. На машине сразу выехали за черту города. Потянулись поля с кое–где проступавшим из–под снега живником. День обещал быть теплым: ветра почти не чувствовалось, начинало припекать солнце. И чистый зимний воздух, пахнущий почему–то арбузами, и молодые елки, которые, не боясь ни морозов, ни снега, весело бежали по обочинам и махали зелеными ветками, — все это успокаивало Шмелева.

Подъехали к лесу. Охотиться начали прямо от дороги. Впереди, по запорошенной снегом тропинке шагал в резиновых сапогах и одетый в стеганку Николай Григорьевич, а по его следам — Алеша. Подойдя к опушке леса, Шмелев остановился, посмотрел, не отстал ли сын, и начал ступать осторожно, чутко поглядывая на елки, тяжело поникшие под тяжестью снега и похожие на белые пирамиды.

"Благодать–то какая!" — мечтательно подумал Николай Григорьевич и вздрогнул, услышав за спиной вскрик сына:

— Папа, глянь — заяц!

Обернувшись, отец метнул по кустам глазами.

— Где?

— А вон след…

— Ну-у, это он метки по себе оставил, — усмехнулся отец, разглядывая следы. — К тому же старые…

Шли дальше. В волнении Николай Григорьевич слушал тишину. Правее гряды обындевелого леса лежало болото. По нему, переваливаясь, устало брел охотник. Подходя, Шмелев узнал в нем знакомого Громыку, и оба они, сойдясь, облобызались, как старые приятели.

— И хлопца взял? — обрадовался мальчишке Громыка. — Ну, гляди, каких я тетерок словил, — и он снял заплечный мешок, вытряхнул на снег двух черных косачей. Алеша как увидел птиц, так и оцепенел, боясь даже шевельнуть слегка приподнятыми руками. Он был очарован красотой до сих пор не виданной им птицы, отливавшей зеленовато–синим пером и рдеющими, как угли, полосками над самыми глазами.

— Где вы их поймали, дядя? — спросил Алеша.

— А вон в пуще, — показал рукой на дальний лес Громыка. — Прямо грудками снег пашут.

Алеша перевел завистливый взгляд на отца, помрачнел.

— Эх, а мы ходим зря. Пойдем в пущу!

— Нет, Алеша, нынче уже не будет охоты на тетерева, — сказал Громыка, чем еще больше огорчил мальчика.

— Почему? — скривил он губы.

— Пуща хоть и велика, да тетеревиных лежек мало. Одну я знаю на вырубке, а другую — в болоте. — Громыка взглянул на Николая Григорьевича и сокрушенно добавил: — И чего весть мне не дали? Я бы сразу и повел к их спальням.

— У них спальни есть? — удивился Алеша, и, по глазам видно было, не терпелось ему поглядеть.

— Выбирай себе косача, — предложил Громыка. — Ну–ну, смелее!

Алеша колебался, в смущении свел темные брови и отвернулся. Громыка взял его за руку и заставил взять крупного, с завитками на хвосте, тетерева. Мальчик весь просиял, долго разглядывал косача, перебирал тугие перья, прежде чем положить его в рюкзак.

Охотники удалялись от пущи. Когда шли через болото, Громыка остановился возле кустов можжевельника, показал на лунки, вырытые в снегу. Это и были тетеревиные спальни. Одна ямка, осыпанная внутрь, была похожа на след копыта; покормится тетерев можжевельником или березовыми почками, пояснил Громыка, потом сложит крылья и падает прямо в рыхлый снег, проползет немного в снегу, сделает себе отдушину и ночует преспокойно.

— Тише! Я поймаю! — шепотом предупредил Алеша и стал красться, затаив дыхание. Шагах в пяти от него был подозрительный бугорок, и мальчик прыгнул на него, распластался на снегу, потешно обхватив руками разворошенный снег.

Громыка покатился со смеху.

— Братка, да они же переночевали, — сказал он, потирая слезившиеся от смеха глаза, — и убрались в пущу. В самую глубинку.

Болото скоро кончилось. Показалась дорога, петлистая и наслеженная. Она поднималась на изволок и вела через поле в деревню. Местами на бугорках ветром сдуло снег, обнажилась талая, сладко пахнущая зелень озими.

Николай Григорьевич знал, что зеленя — самая лакомая приманка для зайцев; предложил сделать заход, чтобы прочесать поле. Условились держаться порознь, хотя и не дальше ружейного выстрела. Громыка взял с собой Алешу, пошел сбоку дороги, обсаженной молодыми березками. Тем временем Николай Григорьевич, держа ружье на взводе, зашагал прямиком через поле. И хотя резиновые сапоги хлябали и в них трудно было двигаться, Шмелев шел бодро, чувствуя, что от нетерпеливого ожидания несет его, как на крыльях.

В ложбине на снегу показался четкий след. Шмелев окинул глазами ложбину, норовя раньше, чем поднимется заяц, отыскать лежку. Но поле словно прикорнуло в зимней дреме, только зябко дрожали на ветру березки у дороги. А следы увертливо петляли, пересекали друг друга. "Ну и хитрец! Отводит. Хочет сбить с толку".

По всем приметам, лежка его близко. Но где? Может, вон под теми кочками, в березняке? Нет, там только что прошли Громыка и Алеша. И вдруг ему показалось, что одна бурая кочка как бы вздрогнула, взметнулась снежная пыль.

Весь на виду, понесся заяц сбивчиво. Николай Григорьевич ловко вскинул ружье, и его палец коснулся металла. Тишину вспорол выстрел. Заяц раза два прянул ушами, пошел дальше. Шмелев хотел накрыть вторым зарядом и огорчился: крупный, с рыжими подпалинами заяц уходил.

Шмелев бросился вдогонку. Шагах в ста от него заяц остановился и, будто дразня, поводил трубчатыми ушами. Второй выстрел, кажется, не достал его. Шмелев на ходу переломил ружье, чтобы перезарядить, но, как нарочно, бумажный патрон заело в стволе. И пока он пытался выдернуть патрон, заяц сорвался с места, виляющими подскоками отбежал и опять присел. "Подранок", — подумал Николай Григорьевич. Но заяц не дал ему приблизиться, снова вскочил и ошалело бросился вдоль чернеющей борозды. "Ух, черт, уйдет!" — мелькнуло в голове. В азарте Шмелев сбросил на бегу один сапог, другой… Портянки сами собой размотались, и, оказавшись в носках, он побежал легко и быстро.

Кое–как удалось втолкнуть назад застрявшую гильзу. Потом он сдернул застежку патронташа и, выхватив свежий патрон, торопливо зарядил один ствол. Тем временем заяц, припадая на заднюю ногу, вяло одолел еще с десяток метров, избоченился, скосил на охотника огнисто–пугливые глаза. Оглушаемый ударами сердца, Шмелев даже не услышал, как раздался выстрел. Потом тихо, совсем уже не спеша, пошел к своей добыче.

Заяц лежал на мерзлой земле, судорожно бился и кричал пронзительно–тонким голосом. В этом крике вдруг явственно послышался Шмелеву плач ребенка, и он, чтобы не слышать этого голоса, отвернулся и отошел.