Пропавшие без вести

Но Баграмову вдруг представлялось так ярко то одиночество, которое окружает этого человека, что делалось за него и больно и страшно. Сам ли надумал он эту штуку — забраться в гестапо или ему кто-нибудь подсказал это сделать, — так или иначе, абвер для него был станом врагов.

Емельяну, особенно после истории с Морковенко, стало казаться необходимым вблизи заглянуть в глаза Лешки, прислушаться к его голосу.

— Пожалеете Лешку да головой поплатитесь! — сказал Юрка.

— Знаешь, Юрий, была толпа — ни туда ни сюда, ни попутных, ни встречных сначала не было, а ведь я за свое доверие к людям не поплатился; ни в ком не ошибся. И ты не ошибся ни в ком, — еще тверже сказал Баграмов. — Я тебе поручаю: замани-ка Лешку еще раз сыграть с тобой в шахматы, а потом я с ним сяду за партию…

— Напрасно вы затеваете, Емельян Иваныч! — еще решительнее возразил аптекарь. — Все-таки Лешку никто ведь толком не знает. Как бы не купить дуду себе на беду!

— Через край нальешь — так прольется! А мы через край не станем. В шахматы сыграть — не значит попусту распускать язык. Позови! — настаивал Емельян.

— Не позову, — уперся аптекарь. — Спросите раньше Бюро. Разрешит — тогда ладно.

Емельян согласился поставить вопрос на Бюро…

— Не ходите в аптеку, там Лешка Безногий, — предостерег Емельяна Милочкин, подкараулив его у окна перевязочной.

— Лешка? — переспросил Баграмов. — Да, неприятно… Ну, черт с ним, смерти бояться — на свете не жить!

Баграмов махнул рукой и вошел в барак.

— Здравствуйте, товарищи! — громко сказал он на пороге жилой комнатушки аптечных работников.

— Здравствуйте… Мы тут, отец, не вашу коечку заняли? — в некотором смущении отозвался Лешка, неловко берясь за костыль и приподнимаясь с койки, на которой была разложена шахматная доска.

— Ничего, ничего, продолжайте, ребята, а я посмотрю! — весело сказал Емельян. — Эй, Юра, зеваешь! — предостерег он аптекаря.

— Отец, отец, чур, не подсказывать! — остановил Безногий. — Я Юрке поставлю мат, а потом с удовольствием вам.

— Ух какой разудалый игрок! — насмешливо отозвался Ломов. — А ну, береги свою бабу, сейчас я ее подомну! — объявил он, ставя под угрозу королеву противника.

— А ты не очень! — огрызнулся Лешка, умело выходя из опасного положения.

— Я тебе не Мартенс, со мной шутки плохи. Так по кумполу долбану! — зубоскалил Юрка, сосредоточивая ладьи для удара.

Он был взволнован предстоящей беседой Баграмова с Лешкой, и ему уже было не до игры и не до веселого, озорного тона.

— Собаку съел, а хвостом подавился! — обдумав ход, сказал Лешка. — Вот тебе шах! — решительнно объявил он.

Юрка сделал ответный ход и ошибся.

— А вот тебе заодно уж и мат! — с торжеством заключил Любавин.

— На, закуривай! — отдал «проигрыш» Юрка.

— А ты молодцом, — сказал Емельян Безногому.

— Давайте, отец, сыграем, — предложил Любавин, зажав в кулаках по пешке, но словно не решаясь их протянуть Баграмову.

— Сыграем, — согласился Баграмов и тронул левую руку Любавина, выбирая пешку.

— Емельян Иванович, я на минутку… Совсем позабыл… сбегаю к Леониду Андреичу подписать на утро заявку в немецкую аптеку, — сказал Юрка.

Он взял со стола бумагу, бросил на Емельяна тревожный, остерегающий взгляд и вышел.

Все было условлено, и Баграмов знал, что с момента выхода Юрки два человека охраняют аптечный барак.

Баграмов с Любавиным молча разыграли простой дебют. Емельян заметил, что Лешка словно хочет и не решается заговорить.

— А что ты, Леша, за человек, ты мне можешь по правде сказать? — вдруг, прямо глядя в глаза Любавину, спросил Емельян.

— Вот это игра, отец! Это я понимаю! С трех ходов тут и шах! — вдруг смущенно усмехнулся Любавин. — А что ж вам сказать? На сермяге рожен, в посконь обернут, деготьком вскормлен, — задумчиво и медленно сказал он. — Малый я деревенский. Окончил девятилетку, потом счетоводом колхозным был. На войне служил старшим сержантом, ходил в помкомвзводах… Вот вся и судьба коротка!

— Комсомолец? — спросил Баграмов.

Любавин серьезно взглянул ему прямо в глаза.

— Об этом я говорить не стану, — резко ответил он. — Я человек запачканный. Тут хочешь — верь, хочешь — не верь. От комсомола, от партии тут уже ничего не зависит… Я скажу: «Комсомолец», ты скажешь: «А как же гестаповец?» Верно?

— Правильно! — ответил Баграмов. — Но ты видишь сам, что я хочу тебе верить…

— Значит, и нечего с черного конца на красный натягивать! Вот я тут весь. Дела мои вам видны. Кто умный, тот понимает. Какое я право имею ссылаться на комсомол? Меня комсомол к гестаповцам в яму не посылал!

— Кое-что можно понять, Леша… А для чего ты полез в яму?

— Надо было кому-то — вот и полез! Вы думаете, «чистая душа» меня обхаживал за красивые глаза? Он понимал, что нужен дружок из русских… Разве немец в чем-нибудь разберется в лагере без помощи русской сволочи!

— Ну?

— Ну, я и пошел. А то бы на это место попал Жорка Морда, Колька Горин или Славка Собака… Они бы знаете чего натворили… Вам бы с ними так говорить, отец, не пришлось бы!

— А в какое положение ты себя-то поставил?! — сказал Баграмов

— А вы себя разве жалеете?! Каждый по-своему действует — вот и все! После каждый сам и ответит за то, что делал, — сказал Любавин с угрюмым упорством, уткнувшись в шахматы взглядом.

Баграмов понял, что коснулся самой больной Лешкиной язвы.

— Перед кем ответит? — спросил он, считая, что весь этот разговор необходимо вести до конца, каким бы он ни был трудным или болезненным. — Перед кем? — повторил он вопрос.

— А это кому какая судьба, — философски сказал Лешка, снова прямо взглянув на Баграмова.

— А ты понимаешь, что от фашистов погибнуть легче, чем от своих? — возразил Емельян. — На тебя ведь дома как на гестаповца станут смотреть.

— Ничего! Свои разберутся! — Любавин криво усмехнулся.

— Тебя же весь лагерь считает предателем!

Лешка пожал плечами:

— А если бы не считали предателем русские, то удавили бы немцы. Дело не в том, отец, кем считают, а кем быть по правде! Может, другого считают честным, а он давно продан, и денежки пропиты!

— Ну, таких у нас, кажется, нет, — сказал Баграмов.

— Не знаю. Может быть, просто не попадают…

— Да, бывает и хитрая сволочь, — сказал Баграмов.

— А сволочь всегда хитрит! — возразил Лешка.

— Вот что, Леша, я тебе верю давно. Задумался о тебе еще тогда, при Володьке. Я думаю, хватит нам в жмурки играть, пора уж работать в полном контакте.

— Не у меня же согласия спрашивать, понимаете сами! — воскликнул Любавин. — Ведь как мне было к вам первому лезть? О доверии, что ли, просить? Испугались бы вы… Дело-то по своему разумению я все же делал! — Лешка взволнованно смолк. — А хотелось все-таки, чтобы советские люди руку пожали, — добавил он тихо. — Но только, отец, совсем никто знать не должен, что я бываю у вас, а то до немцев дойдет — тогда и меня и вас на одну веревку, — предупредил Любавин.

Послышались под окнами шаги. Оба взялись за шахматы…

…Несколько дней спустя, после доклада Баграмова, Юрки и Кострикина на Бюро, в порядке исключения писарь абвера Любавин был принят в члены Союза антифашистской борьбы, под поручительство всех членов Бюро. Голосование было единогласным.

Прием Лешки в организацию решили считать секретным от всех, кроме членов Бюро и связного Ломова. Связь с организацией Лешка Любавин имел право держать через Баграмова, Ломова и Кострикина.

Глава тринадцатая

На удивление Волжаку, Емельяну, Глебову и другим друзьям, Варакин с наступлением весны не почувствовал ухудшения. Хотя мало спал и по-прежнему горел в жару, он был работоспособен и бодр.

Одно время не только сам Михаил, но даже Глебов стал верить в то, что с Михаилом произошло одно из тех самых «чудес», о которых так любят рассказывать и слушать тяжело больные туберкулезом. Однако рентгеновский аппарат разрушил иллюзию «чуда». В обоих легких Варакина процесс протекал с пугающей быстротой, а множество спаек исключало для него применение пневмоторакса.