Могила для 500000 солдат

— Почему ты не подождал меня, Рико? Я сделала бы это осторожней…

Солдат обнимает сестру в халате на голое тело:

— Ты больше не приходила… Ты предпочла Ранко с его доблестной раной…

Вечером, в дортуаре приюта, девушки в ночных рубахах, распахнутых на набухающих грудях, сгрудились вокруг кровати Эмилианы:

— Он сгреб тебя руками?

— Он поцеловал тебя в рот?

— А правда, что в этот момент слюна целующихся смешивается?

— Он касался твоих бедер?

— А по его груди стекал пот?

На заре рабочие с землечерпалки откинули эвкалиптовый настил с канавы, куда они покидали найденное в иле Себау старинное оружие; они достают оружие своих свободных предков; мечи, кинжалы, копья, булавы, пистолеты, они протирают его своим тряпьем; лоскутами с платьев самоубийц, гимнастерок задушенных и утопленных солдат, белья удавленных проституток. Они переносят оружие в нижний город, проститутки прячут его под циновками. Весь день в подвале борделя рабочие с землечерпалки пьют, щелкают орешки, режут губы присланным сводней инжиром; над угольной кучей лопнула канализация; волокна спермы, обрывки губки, сгустки спермы и крови, скопившиеся в трубе, хлынули на брикеты. Ночью проститутки вынимают из-под циновок оружие, они целуют рабочих; те, дрожа от холода, сжимают в руках ржавые мечи, булавы с вкраплениями песка, тесаки с вкраплениями ракушек; их слепят прожекторы дворца, под снопами лучей они опускаются на землю у стены, шипы роз ранят их лица; они стонут, они поднимаются, они спускаются к реке. Огни приюта гаснут; лишь горящие ночники освещают каналы; в них отражаются красные кирпичные стены; между шлюзами под луной плавают лебеди; вода заливает отдушины погребов; лебеди поддевают клювами мелкую рыбешку и захваченных водоворотом крыс.

По шоссе проходят часовые; рабочие закалывают их и сбрасывают в канал; хлещущая из ран на спине кровь мешается с черной водой. Повстанцы взбираются по пожарной лестнице, разбегаются по дортуарам; они оглушают монахинь, сидящих в нишах альковов, набрасываются на воспитанниц, блюют на подушки, вспарывают горла; съеденные ржавчиной, зазубренные, покрытые песчинками лезвия делают прихотливые разрезы на шеях и животах сирот; они кричат, схваченные за горло, за волосы: их губы плюются, их ногти впиваются в запястья повстанцев; один из них закутывает надзирательницу в завесу алькова и оглушает ее ударом сорванного со стены распятия, затем, оторвав голову Христа, он засовывает ее во влагалище надзирательницы; терновый венец разрывает срамные губы; руки повстанца запутались в юбках монахини.

Эмилиана, прижатая к кровати расслабившимся вожаком рабочих, хватает его за уши и втискивает его голову между решеток, она подбирает упавший на пол меч, поднимает его, опускает на спину повстанца, тянет, толкает острие к его затылку; острие раздвигает, взрезает волосы, пронзает череп; рот повстанца открывается, поток крови хлынул на решетки, между которыми была зажата его голова; его руки сжимают груди Эмилианы, пальцы крутят соски; Эмилиана глубже вдавливает клинок; ночники, забрызганные кровью и спермой, мерно раскачиваются — полуголые повстанцы, стоя среди раненых и мертвых тел, выкручивают лампы испачканными руками. На заре взвод десантников окружил спящих среди мертвецов повстанцев; с площадки пожарной лестницы солдаты побросали трупы рабочих в покрытый туманом канал:

— Черпайте теперь сами себя.

Но — заперев взятых в плен повстанцев в уборных — десантники попользовались ранеными или обезумевшими сиротами; агонизирующих девушек прикончили их объятья…

Волны вывернули валун на уступе пляжа; разбиваясь об его подвижную стену, они вспенили кромку берега. Это замутненное песком море — единственная чистая поверхность, доступная здесь взору; небо подернуто дымами пожарищ, испещрено зловещими точками стервятников и вертолетов. В море юные картингисты и теннисисты смывают свой благородный пот; бандиты, повстанцы, беспризорные дети — кровь и грязь. По морю корабли доставляют зерно, оружие и солдат; зерно — чтобы смирять и утешать, оружие и солдат — чтоб убивать, запугивать, подавлять.

Солдаты ютятся в трюмах, задыхаясь в своей блевотине, их чрева пылают от ярости, жажды и страха; они катаются по грязному настилу среди пустых бутылок, ударяясь головой о переборки и выступы; иные спят, натянув на лицо береты — губы белы, подбородки в блевотине, по берету ползают мухи; судорожные движения бедер сминают ткань на ширинке и пачкают колени. На палубе офицеры и туристы вкушают тихие радости путешествия и общения с экипажем; дети в светлых костюмчиках играют в салочки среди люков, замирают перед офицерами, мечтая о сражениях, очумело вдыхая запахи, источаемые их сверкающими затылками; над релингами раскрываются тенты, птицы парят над кильватерной струей.

По ночам на верхней палубе между реями натягивают экран — и вот уже кони топчут выбитых из седла всадников; дети и поднявшиеся тайком солдаты сидят на люках и смотрят, поджав ноги; водяные брызги орошают экран с легким шумом дождя; дети, мальчики и девочки прижимаются друг к другу, их волосы сплетаются от качки и ветра. Солдаты, взволнованные бархатистыми запахами, исходящими от детей, запрокидывают головы к небу, подставляя лица уколам звездного свода, прикосновениям зловещих лунных струй… Дети отодвигаются, уступая им место, удивляются, видя их без оружия, прикасаются к их нашивкам. Корпус корабля скрипит переборками. Офицеры прогоняют солдат; они спускаются в трюмы, скользя по блевотине, перешагивают через спящих; усталость бросает их на ящики и мешки; утром они встают, разбитые, с помятыми лицами, с животами, продавленными телами товарищей, с придавленными ящиками ладонями; матросы тянут мокрые канаты по их шеям, плечам, бедрам, их босые ноги расталкивают головы едва проснувшихся солдат.

Заря холодит грузные тела, морская роса покрыла дерево и металл; блевотина и отбросы дымятся на солнце. Влажная солнечная дымка оседает на губах спящих, на их раскрытых ладонях и ресницах. Пароход выходит на рейд Энаменаса. Солдаты в трюмах сгрудились у выхода, сгибаясь под тяжестью оружия и вещмешков. Больных поддерживают товарищи, весельчаки, похабники, жеватели чуингама; матросы оттесняют солдат. Удар. Матросы открывают люки, свет бьет в лица солдат; солдаты прыгают на торговый пирс — штаб позаботился о секретности доставки. Старики, сидя на ящиках, курят едкий крупно нарубленный табак, солдаты, едва покинув корабль, задирают их, старики открывают глаза; запахи корицы и перца усыпляют; птицы садятся на причальные стены, пробегают кошки с зажатыми в зубах кусками мяса; женщины в лохмотьях выходят из пакгаузов в объятьях моряков и пьяных докеров; в тени у ворот сгрудились беспризорные дети, от их куч исходят черные ручейки и полчища мух. Наверху, вдоль приморского бульвара, неподвижные, молчаливые часовые, направив винтовки в море, провожают взглядом идущих к вокзалу солдат, стирают с лиц ладонями капельки, испарину ночных кошмаров — и, охваченные желанием при виде оборванных, кричащих женщин, прислоняются животом и бедрами к каменной стене; солдаты в шеренгу по шесть маршируют к поезду, крыши которого блестят сквозь дым паровоза; унтер — офицеры бьют тех, кто пытается выбежать из строя, чтобы купить лимонад и булочки. Офицеры оборачиваются. Джипы с подрагивающими антеннами мчат на всей скорости по приморскому бульвару вдоль покрытых надписями и скорбными знаками стен. В столице на площадях, на перекрестках, под деревьями установленные на автомобилях пулеметы держат улицы под прицелом; в автомобилях сидят и стоят сонные, обожженные солнцем солдаты, их губы и веки воспалены, ладони сложены между колен, пот намочил гимнастерки под мышками и под ремнем; по утрам солдат, разбуженных первыми солнечными лучами, пугает прикосновение к прижатому к ноге оружию. Город выплывает из мрака, в рассеянном свете зеленеет листва, в меловом небе порхают птицы; в темные комнаты, в смятые постели сквозь сито штор из распахнутых окон врываются солнечные лучи, лаская обнаженные пары, сплетенные близ умывальников.