Последняя мировая... Книга 1

— А вы домой пойдете? — спросила Фесенкова Лена.

Это были послевоенные дети, по малости лет, не знающие многих взрослых в лицо. Но они понимают, то, что и не снилось детям, которые, дай бог, войны не знали.

Дом Выхованцев не был разрушен. Бомбы, снаряды, и даже пули, его миновали. Он был сожжен. Флигелек уцелевший, был теперь домом для Мирки, и мамы.

— Мы отстроим такой же, — сказал маме Мирка, — вернем все, что было лучшее, в память о папе и Леночке, а остальное — сделаем еще лучше. У меня много сил, мы сможем, мама!

Не могла война быть бесследной. Семь человек из ста, вернулись с фронта. Витька, сбежавший из эшелона, остался жив. Был в числе тех советских гвардейцев, которые брали у немцев родное село. В погонах сержанта, входил в село Витька. Миркиной маме он продлил жизнь. Он сильно соврал, но Мирка ему благодарен. Он сказал маме, что жив ее милый сынишка Мирка. Что сообщить не может, но все у него хорошо. Что он с лошадьми, в Германии: служит при них, а таких уважают немцы, и оставляют жить. Он сказал маме: «Главное, в наше время, — он сыт! По-немецки шпрехает...». Умел он соврать…

А за десять дней, до возвращения Мирки, пришла похоронка на Витьку. Погиб, в Карпатах. Попал в засаду. Бандеровцы разорвали его пополам, привязав ноги к верхушкам карпатских пружинистых елей. Он в небо взлетел, и в полете умер!

Сестра Мирки, Леночка, слишком красива была, и привлекательна, чтоб пережить войну… Она даже не поняла, что прекрасна! Над ней надругались немцы. Она умерла от болезни по-женски. В четырнадцать лет!

Мама говорила, что видела папу во сне, и в бреду, после смерти Леночки: он падал с неба. Он, закончив в три месяца школу младшего командного авиасостава, погиб в первом вылете, отбомбив врага. Он был пулеметчиком на ПЕ-2, в соединении легендарного Полбина. Он отбомбил врага, он видел небо!

Но Витька соврал: у сынишки Мирона — все хорошо! И мама жила, ждала сына. А теперь, когда Мирка вернулся, во флигелек, где жили они жили с мамой, приходили соседи, друзья чтобы поздравить с победой и возвращением. Мирка рассказывал, то, что знал, об Алеше, Витьке, Саше. Мамы их приносили, чтоб почитал Мирка, казенные извещения. Алеша — установлено документально — попал в «блок одиннадцать»; казнен. Подпись под извещением: начальник 2 отдела «Смерш», ст. лейтенант В. С. Сташинский. Документально установлено, что оставшийся из четверых, Саша, 18 января 1945 года, этапирован в Заксенгаузен. Попал в оккупационную зону союзников, имеет намерение остаться. Под всеми извещениями подпись Викента. Немало работы проделал он — уж Мирка-то знал, что он много работал!

Мирка взял в руки и прочитал извещение, которое получила мама: Выхованец Мирон Аристович, узник Освенцима, пропал без вести. Место нахождения устанавливается: подпись: начальник 2 отдела «Смерш», ст. лейтенант В. С. Сташинский.

Не поверила мама В. С. Сташинскому. Она поверила Витьке, который соврал, и ждала.

А со временем, когда поутихла боль, спросил Мирка:

— Мам, тебе неизвестно, что с Мариной Кореневой?

— С Мариной?... — мама как будто ждала, когда спросит об этом Мирка, присела, оставляя заботы и посторонние мысли. — Я скажу, сын, скажу, но…

— Ну, увидеть-то мне ее можно?

Мама не поняла.

— Ну, она не замужем?

— Нет… Она на войне была. Ранена. Она еще в сорок четвертом вернулась. Здесь…

— Мари-ин! — стучал Мирка в калитку. — Марина?

Не отвечала. Но Мирка знал, что Марина дома.

— Что ж… — вздохнул он, и прошел во двор. Взойдя на крылечко, постучал в тонкую дверь веранды. — Марина!

Не дождался ответа Мирка, и отворил незапертую дверь. «О-о! — улыбнулся он, — Так и до сердца, не достучавшись, дойду!». Он постучал, безответно, в дверь хаты, позвал Марину, и отворил.

Опешил бы он, если вошел случайно: Марина стояла напротив. В длинном, не деревенского фасона, темном платье; ало горели губы на бледном лице; взволнованный, скрытый огонь таился внутри, в глубинах темных глаз.

— Марин, это я… — Он хотел, как и маму при встрече, обнять ее. Он шагнул к ней, и осторожно коснулся плеч. И явственно ощутил протестующую, спонтанную неподатливость в теле Марины.

— Что ты, Марин? Я же не так… это же… — растерялся он.

Чуть обмякли в согласии плечи Марины, и тут же она отступила.

— Мир, проходи, — пригласила она, — я рада, что ты вернулся. Правда…

— А я, может быть, долго не вспоминал, тебя, извини...

— Война, Мир, все были такими.

— Были и лучше меня, а... — память, кометой по небу, клонила в памятный сорок первый, — Это я, Марина, тогда, на 8 марта стихи подарил.

— А я знаю.

— Я же не подписал.

— А я поняла. Сначала же были мысли какие-то, чувства... Думал о ком-то, мечтал: обо мне, получается... А строчки — они пришли следом. Ведь так? Ты обо мне мечтал, и я ощутила... Не в подписи суть, — в содержании.

— Ты это тогда поняла? — удивился Мирка.

— Не сразу, но, в общем, тогда…

— Боже, если б я знал!... — закрыл глаза Мирка.

— И что… что тогда, Мир? — тихо спросила она.

— Все тогда по-другому было бы… — грустно признался Мирка.

— Ты пришел, чтобы что-то сказать мне?...

— Да.

— Нет, Мир, не надо…

— Но я полагаю иначе!

— Я знаю. Ты добрый, хороший, все так…

— Что же тогда, Марин?

— Пришел сказать, что ты любишь, что хочешь, чтоб я тебе стала женой?

— Ты знала, поэтому не отзывалась, когда я шел?

— Да, потому, что вместо слов, которые ждешь, я должна сказать другие…

— Я не могу быть любимым?

— Нет, — опустила Марина голову, — Мира, не в этом дело…

— Мы еще в сорок первом могли бы понять друг друга. Прикосновение, волнение первых объятий, первого поцелуя: недалеко это было, — пусть через год, через два, но это пришло бы.

— Теми же строчками ты говоришь…

— Но ты поняла их!

— Да. Но первой пришла война… Я тебя понимаю, и мне непросто… но, жена — женщина-инвалид… Тебе разве не говорили?

— Не говорили, потому, что не спрашивал.

— Видишь…

— Когда я тебя коснулся, я разве не понял, что у тебя нет одной руки?!

— И, что… — неуверенно уточнила Марина, — Не сделал вывода?

— Сделал!

«Поэтому длинное платье, — подумал Мирка, — поэтому темное: на темном фоне не столь заметен длинный пустой рукав…».

— И что же?... — тихо спросила Марина.

— Я готов был к любому ответу. Понял бы. И я понял. Я услышал тебя, Марина: «первой пришла война». Но мы победили! Так?

Долго молчала Марина.

— Так… — согласилась она, другими глазами глядя на Мирку.

— Так почему ее след на теле, сильнее нас?!

— След на теле?...

— Да. Увечье — автограф войны! — ее подпись… Разве мы говорим с тобой не на одном языке, Марина? «Не в подписи суть — в содержании»! Здесь оно. — Показал он ладонью на грудь, — И там не пусто, Марина!

Марина смотрела взглядом, который бывает у тех, кто вдвоем; когда один узнает в словах другого, себя самого. Таинства больше в таком молчании; тяжести нет в нем…

— В чем вина, — подбирая слова, нарушил молчание Мирка, — солдата, вынесшего с войны увечье? Жаль, а ведь не напрасны твои опасения: тысячам это закроет дорогу к счастью!... Только, Марина, не нам с тобой — знаю!

Мирка поднялся. Он не подступал, в порыве, не просил посмотреть в глаза, не клялся и не убеждал Марину, притягивая ее руками. Так добиваются женщин многие, так бы сумел и он. Он поднялся, чтобы проститься, а простившись вернуться завтра.

— Я хочу… — обернулся он у порога. Он больше думал, чем говорил: Марина видела, — Хочу, чтобы война для тебя и меня закончилась. Ее, ты же видишь, не отменяет победа: в пустом рукаве гимнастерки и платья, в памяти, в сердце — она остается, Марин... Остается до тех пор, пока место ее не займет любовь. У нас же она — не святая выдумка, — правда! Вот о чем я…

Он ушел.

«Вернется! — сердцу внимала, Марина, — Мы к этому шли. Мы подходили к порогу, могли его переступить тогда, еще юными, но пришел сорок первый, и отменил нашу юность. Мы переступим теперь: не за тем ли пришла победа, чтобы к нам возвращалась любовь, и находила свою половинку?!».