Живые и мертвые

о затянуло по-честному, в нашу пользу.

- Если шутишь, не прощу, - сказал Серпилин, глядя снизу вверх в смеющееся лицо Максимова.

- Зачем же так грозно? Я уже и "эмку" выпросил.

- А выпустят?

- Позавчера же выпустили!

Действительно, Серпилину, уже начавшему гулять с палкой в госпитальном саду, позавчера разрешили съездить получить партийный билет, ордена и новое генеральское удостоверение. Об этой поездке и говорил Максимов.

- Так то в наркомат...

- А тут на парад, - продолжал улыбаться Максимов. - Ты уже не лежачий генерал, а ходячий.

- Придется валенки надевать, в сапоги не влезу, - сказал Серпилин, не совсем уверенно вставая на ноги.

Привычки въедаются на всю жизнь, и слово "валенки" казалось ему нелепым рядом со словом "парад".

- Так ведь нам с тобой не маршировать, нас на трибуны, в гости, звали.

- А звали? - недоверчиво спросил Серпилин.

- Звали, звали! - рассмеялся Максимов и похлопал себя по карману гимнастерки. - Вот они тут, пригласительные! У меня же друзей пол-Москвы, а главное - пол-ПУРа!

- Раз так, одеваюсь, - сказал Серпилин, тоже невольно улыбаясь и с удовольствием глядя на Максимова.

Полковой комиссар Максимов был из тех, на кого заглядываются не только женщины, но и мужчины: высокий, молодой, широкоплечий, с лицом, привлекавшим внимание не столько красотой, сколько силой. И друзей у него действительно было пол-Москвы. Серпилин уже успел в этом убедиться, хотя так еще и не разобрался до конца, кем был его сосед: то ли просто счастливчиком, то ли человеком такого на редкость веселого мужества, что невольно казалось - ему все легко достается. А вернее всего - полковой комиссар Максимов был и тем и другим сразу. В тридцать лет у него было уже три боевых ордена, и за каждым из них стояло особое стечение обстоятельств, про которое потом, если человек остается жив, говорят, что ему повезло. Дважды - на Халхин-Голе и на финской войне - он начинал с того, что ехал туда инспектором ПУРа, а кончал тем, что воевал как комиссар полка. Июнь сорок первого года опять застал его в инспекторской поездке по Особому западному округу. На этот раз он в первый же день войны заменил убитого комиссара дивизии, месяц с боями шел через немцев и, уже прорвавшись, был тяжело ранен в живот. После нескольких операций, сидя на свирепой диете и смеясь над ней, он жил в госпитале рядом с Серпилиным как какой-то живой праздник, не унывавший сам и не дававший унывать другим.

Его обещали выписать через неделю с ограниченной годностью, но он смеялся и над этим, как надо всем остальным, и, похохатывая, говорил Серпилину, что не только поедет на фронт, но и вдобавок словчит попасть обратно в свою же собственную дивизию.

Только по ночам, - и этого не знал никто, кроме Серпилина, неунывающий полковой комиссар Максимов, когда его никто не видел и не слышал, скрючившись, сидел на койке и часами не спал от боли.

Обмундирование Серпилина, как выздоравливающего, висело здесь же, в палате, в гардеробе. Надев бриджи