Год рождения 1921

Генрих был генерал-лейтенантом, и с его помощью Кизер, лейтенант запаса, да еще непригодный для фронта, быстро продвигался в чинах и наконец стал капитаном и командиром трудовой роты.

— Чехи — народ ненадежный и вероломный, — брезгливо произнес он. — Я сам прежде никогда не имел дела с ними, но мне писал о них мой брат генерал-лейтенант Генрих Кизер, лучший друг Гейдриха, убитого чехами. Чехи культурны, они пропитаны коммунизмом и враждой ко всему немецкому и национал-социалистическому. У нас, однако, есть средства принудить их к повиновению и порядку, и мы воспользуемся этими средствами, если будет нужно. Но пока что необходимо использовать другие, более умеренные методы воспитательного характера. Поэтому я не принимаю крайних мер в связи с сегодняшним происшествием. Его можно было бы избежать, не будь Гюбнер таким растяпой. Я ограничиваюсь тем, что сокращаю рацион и лишаю всю роту увольнительных на две недели. Приказываю тщательнее наблюдать за ними на работе, а в свободное время ежедневно проводить строевые учения и переклички, через день ночную тревогу, раз в неделю маршировку в противогазах. Разойдись!

Подчиненные вышли из комнаты, а Кизер подошел к шкафу и открыл его, чтобы вынуть душистую сигару, присланную ему братом. Внутренняя сторона дверцы была заклеена фотографиями женщин: киноактрисы, девушки в купальных костюмах, снимки голых женщин, вырезанные из французских журналов.

Кизер был холостяком. Сознание своей физической неполноценности мешало ему сближаться с женщинами. В его глазах они оставались прекрасными и недосягаемыми созданиями, исполненными совершенства, прелести и неги. Тяга к женскому телу с годами росла в нем и бродила, как вино в плохой бочке. Безмерная похотливость, нарастая, принимала уродливые формы, ибо он знал, что никогда в жизни не получит возможности удовлетворить ее — этому мешал стыд. Мысль о том, что ему придется раздеться перед женщиной — пусть даже продажной, — с юных лет была мучительна для него; страсть временами превращалась в ненависть к женщинам и всему, что напоминало о них. В такие минуты он походил на художника, который жаждет обладать сокровищами Лувра для того, чтобы уничтожить их, ибо совершенство этих шедевров безмерно угнетает его.

Закуривая сигару, он заметил в дверях Нитрибита, стоявшего на вытяжку. Кизер быстро прикрыл дверцу шкафа и недовольно посмотрел на рослого фельдфебеля.

Тот доложил о пропаже пистолетов.

Кизеру вдруг даже сигара показалась невкусной. В первый момент он подумал: вот удобный случай избавиться от Нитрибита, но потом сообразил, что пропажа оружия бросит тень на него, как на командира роты, и может испортить ему карьеру. Поэтому, сразу забыв о неприязни к фельдфебелю, он в беспокойстве подошел к нему.

— Что же мы предпримем, мой милый, — растерянно сказал он, подергивая головой и плечами. — Что делать?

— Пистолеты украдены, это несомненно, — сказал Нитрибит. — Предлагаю обыск у всего состава роты.

— Немедленно проведите такой обыск, — согласился он, зажигая погасшую сигару. — Собрать роту на плацу для переклички. Ее проведут Гиль, Липинский и Рорбах, остальные обыщут помещения и личные вещи чехов. Немедля предупредите часовых у ворот, чтобы никого не выпускали. Ни один чех не смеет покинуть казармы. Для обыска выдумайте какой-нибудь предлог, солдаты не должны знать о пропаже пистолетов. Действуйте.

Нитрибит объявил солдатам, что чехи прячут у себя листовки и оружие. Гиль и Рорбах выгнали роту на плац, остальные начали обыск в комнатах.

Примерно через час позвонил часовой: мол, десять человек из роты, вернувшиеся с работы позже других, просят впустить их в казармы. Капитан велел пропустить и раздраженно бросил трубку. Среди пришедших, которым пришлось стать в строй на плацу, был и Кованда. Он упорно добивался разговора с капитаном.

— Я еще ничего не ел! — кричал он Гилю. — Nichts essen, nichts ham-ham, viel Arbeit, krucifix [40].

За это Гиль трижды прогонял его бегом по плацу.

Через два часа, уже в полной темноте, роту распустили по комнатам, которые выглядели, как после разбойничьего налета. Тюфяки кучами валялись на полу, солома из них торчала во все стороны, одежда в шкафчиках была перерыта, чемоданы, картонки, корзинки раскрыты, содержимое разбросано по полу.

Кованда рассвирепел.

— Какое свинство! — шумно возмущался он. — Рота упражняется на плацу, закаляет свое здоровье, а тем временем кто-то обирает бедных чешских тружеников. Пойдем со мной к капитану! — обратился он к Пепику. — Он ахнет, когда узнает, как нас обидели.

— Не мели вздор, — проворчал Пепик. — И не прикидывайся дурачком. Это самый обыкновенный обыск. Здорово они всё разворотили!

— Уж не думаешь ли ты, что немецкие солдаты без нас обшарили наши вещи? Да ты возводишь на них гнусную напраслину! Нет, тут побывали воры. Вот гляди: у меня в чемодане была колбаса, целое кило, и тысяча марок. А где они? Обокрали, — заголосил Кованда, — обобрали до нитки!

— У тебя была колбаса? — усмехнулся Мирек. — Это откуда же? Не ты ли вчера говорил, что у тебя всех денег — две марки с половиной?

— Пьян я, что ли? — обиделся старый Кованда. — Мое слово твердо. Пойду доложу герру капитану. Пепик, пойдем со мной переводить. Твоя святая обязанность — помочь бедняге чеху, который не кумекает по-немецки.

Рассерженный Пепик натянул рубашку, бормоча, что Кованде пора бы на старости лет бросить шутовство. Но тот стоял на своем.

Капитан, услышав в переводе Пепика жалобу Кованды, позеленел и с минуту бессмысленно глядел на жалобщика. Потом распахнул дверь и крикнул: «Фельдфебель Рорбах!» Прибежавшему фельдфебелю он кивнул на Кованду:

— В карцер на неделю! Увести!

Кованда совсем не удивился такому исходу.

— Вот, видишь, — сказал он Пепику, — я знал, что капитан за меня заступится. Теперь ты понял, какие эти немцы справедливые и честные люди. Скажи ему, пожалуйста, пусть Рорбах подождет минутку, пока я сбегаю за теплым бельем и одеялом. Вдруг в карцере плохо работает отопление? Меня, чего доброго, скрутит ревматизм, а от этого упаси боже… Ауф видрше-ен! — повернулся он к капитану и взял под козырек, хотя был без шапки. — Я тебя, карлика, всегда любил, а когда-нибудь любя просто слопаю… Этого можешь не переводить, — снисходительно пояснил он Пепику и, сопровождаемый Рорбахом, проследовал в карцер.

8

Так Кованда и Карел попали под арест. Карцер помещался неподалеку от казарм, в первом этаже соседнего дома, над подвалом, который одновременно служил и бомбоубежищем.

Друзей заперли в камеры, разделенные коридором. Это были маленькие комнатки, в 8—9 квадратных метров, отгороженные от мира толстой дубовой дверью. Высоко под потолком тускло поблескивало забранное решеткой окошко.

Когда рота по сигналу тревоги — она начиналась обычно за час до полуночи — шла в убежище, оба арестанта перекликались с товарищами.

— Ребята, дайте покурить! — взывал Кованда, и товарищи бросали ему и Карелу сигареты и спички. — Сегодня с утра я искурил половину своего тюфяка, да только это неважное курево. Бабушка мне всегда говорила: не кури плохого табака, вредит здоровью. А что нового на свете? Берлин еще не взят?

Гиль, заметив, что Мирек сует в окошечки арестантам кульки с едой, стал на страже у самых дверей карцера. Это рассердило Кованду.

— Скажи ему, что он мне застит, — крикнул он Карелу. — Пусть лучше отопрет карцер, чтобы мы могли спастись из горящего дома… если подвернется такой счастливый случай. И пусть вынесет мою парашу, мне ночью свежий воздух нужен.

В ночном темном небе монотонно гудели самолеты, а на земле, зря расходуя снаряды, грохотали зенитки.

Фельдфебель Бент, задумавшись, сидел в темном углу тускло освещенного бомбоубежища и думал о письме, полученном сегодня от Эрики. Мелким, красивым почерком выводя буквы, племянница писала ему, что жизнь в городке идет по-прежнему, как будто и нет войны. Вот только сын торговца текстилем Иохим Федерер убит на фронте, а сын кузнеца Курт Шлоссер вернулся из России без ног. Старый Шлоссер каждый день возит сына в колясочке в церковь. В тщательно подобранных словах Эрики заметны были опасение и страх, — чувствовалось, что она боится, как бы война не затянулась слишком надолго; под конец она даже спрашивала, выиграет ли Германия эту войну. Последнюю фразу Эрика старательно зачеркнула, видимо опасаясь цензуры, но Бент все-таки прочел ее. Сейчас он размышлял на эту тему.