Это было на Ульяновской

— Виноват, исправлюсь, — смеялся Дмитрий, очень довольный, что хоть на минутку вырвался из подвала.

— Пойми, Митя, — внушала ему Мария Ивановна, — сейчас тихо, а через минуту…

А через минуту входная дверь дрогнула от ударов. Дмитрий проворно вскочил с лавки, на которую было присел, и стал торопливо засовывать под нее узел с бельем. Мария Ивановна, натягивая куртку, сунула Дмитрию свой старый плащ, шепнув:

— А ну, натягивай! Сверху шарфом закутайся, побыстрей! Ты, дочка, под одеяло. Спишь будто. Сейчас! — громко крикнула она в дверь и стала нарочито долго возиться с запором.

Когда же наконец крючок был сброшен и дверь широко распахнулась, Мария Ивановна, заняв весь проем и не обращая никакого внимания на немцев, невольно отступивших в глубь коридора, закричала истошно:

— Швестер кранк [7], сестра зер кранк! Зараза, тиф! Больница, ферштейн [8]? Тиф…

Немцы опешили от неожиданности, а увидев, что хозяйка тащит за руку сгорбленную, видимо, очень старую женщину, лицо которой со зловещими красными пятнами укутано шарфом, обгоняя друг друга, кинулись прочь со двора.

— Ой, не могу! Ой, умираю! — кричала вслед им женщина, перегнувшись от хохота. — Ой, напугала, сердечных, теперь они этот двор за две улицы обходить будут. Садись, Дмитрий, теперь бояться нечего. На-ка вот, поешь в тепле, пока я ведра наполню.

Мария Ивановна загрохотала ведрами, Дмитрий уселся за стол, Валя тихо улыбалась под одеялом. Вот какая у нее мама — всех фашистов насмерть перепугала! Скорее бы папа с фронта приехал, вместе б посмеялись…

До войны дом Кизимов не запирался ни днем ни ночью: жуликам в нем делать было нечего, а от честных людей кто же запирается? Но сейчас двери лучше было держать на запоре. И Валя, укладываясь спать, не забывала спросить:

— Мам, а ты на крючок заложилась?

— Заложилась, доченька, спи спокойно.

Но, перед тем как лечь, обязательно подходила к дверям — еще раз убедиться, что заперты, поправить мешковину у порога, чтоб не так выдувало тепло.

Однажды, подойдя к двери, Мария Ивановна услышала шорох — будто кто-то шарит с той стороны в поисках ручки. Спросила тихо:

— Кто там?

— Тетя Маруся, это я — Саша Дьячков, племянник твой.

— Господи, Сашенька! Откуда ты?

Наверное, женщина упала бы, не подхвати ее Саша. Он обнял Марию Ивановну, поцеловал в мокрые от слез глаза, бережно посадил на стул.

Знакомая комната с черными тенями в углах поразила его необычным простором, тишиной. Он подхватил на руки несмело шагнувшую к нему Валю.

— Валюша, выросла-то как! Ну, здравствуй, ты меня что — не узнаешь?

— Узнаю — ты мой дядя, который пропал.

— Никуда я не пропал, вот он я. Это у вас куда-то все подевались. Где Коля?

Девочка со страхом обернулась на мать и сказала тихо:

— Нету Коли. Убили его. И Витю, и Ваню, и Игорька… И папу Витиного, и Игоречкина, и Ваниного… И других тоже…

Саша растерянно оглянулся на Марию Ивановну. Та, закрыв лицо ладонями, горько плакала.

Забыв про голод и смертельную усталость, слушал потрясенный юноша сбивчивый рассказ о том, что случилось на Ульяновской знойным июльским днем сорок второго года. Слушал и не мог поверить, что нет больше на земле мальчишек, таких дорогих его сердцу. А они-то с Яшкой считали их все это время живыми!

— Вы-то как нее теперь? Как Ольга Федоровна, Нина? — с тревогой спросил Саша.

— Каменной стала Ольга Федоровна. Одна у нее теперь забота — Нина. Прячет ее. Мы и то не видим. Да оно надежней, когда с глаз подальше… Ой, да тебя ж накормить надо — худющий какой стал, одни глаза.

Утирая на ходу слезы, Мария Ивановна кинулась к не остывшей еще плите, загремела кастрюльками.

— Не надо, тетя Маруся, я домой пойду. Как мама?

— Живая мама, здоровая. А ночью нечего ходить. Утром я сама ее приведу, тогда и решим, что с тобой делать. Поешь и спать ложись. Места у нас теперь много…

Через несколько минут Саша крепко спал, разметавшись на теплой постели. А когда утром открыл глаза, увидел склоненное над ним лицо матери. Из ее сияющих глаз текли счастливые слезы.

— Сыночек мой, живехонький. Как же ты добрался-то сюда? Может, лучше бы не приходить тебе, пока фашисты тут?

— Не сам я пришел, мама. Привели меня.

Сначала все шло, как по нотам. Саша и двое его товарищей, посланные за языком, подползли к немецким траншеям, когда до Нового года оставалось несколько минут. Как они и предполагали, фашисты, даже те, кто находился в охранении, больше думали о новогодних торжествах, чем о советских разведчиках. В конце концов русские Иваны тоже люди, а кому не хочется по-человечески встретить Новый год!

Один за другим скрывались они в траншее, ведущей к блиндажу. Наконец движение прекратилось. И тогда, неслышные и невидимые в своих маскхалатах, скатились вниз разведчики. Они подползли к самому входу в блиндаж, замерли в ожидании.

Но ровно в полночь, какую-то минуту спустя после того как сквозь толстую дощатую дверь проник восторженный рев фашистов, приветствовавших наступление нового, 1943, года, на них, на всех троих сразу, обрушилось что-то тяжелое, живое. От тупого удара по голове Саша потерял сознание, а когда мысли его прояснились, понял: случилось самое страшное — плен.

До самого утра лежали они в углу блиндажа, крепко перетянутые веревками. Потом их развязали, швырнули в крытую машину и куда-то повезли. Ветер бил в обледеневший туго натянутый брезент, при сильных порывах машина мелко дрожала, будто ее бил озноб. Дрожь отдавалась в каждой клеточке Сашиного тела, как в детстве, когда его била малярия. Руки и ноги коченели, мысли туманились, смерть уже не казалась страшной. Даже наоборот — замерз, и никакого тебе плена!

Но машина вдруг резко затормозила, брезентовый полог раздвинулся, и, понукаемые конвойными, они с трудом выбрались наружу.

На фоне ярко-белого снега чернели какие-то строения, похожие на коровники. Подгоняемый прикладом, Саша переступил порог одного из них. Это и в самом деле был коровник, только вместо коров битком набитый людьми. Худыми, оборванными, обреченными на скорую смерть.

Утром их построили в колонну и приказали идти. Самые слабые погибли в первые же дни пути. Сильные шли. Восточный ветер хоть и продувал насквозь, но помогал идти. Западный бил в лицо. К тому же приносил с собой оттепель, и тогда дорога превращалась в месиво, идти было труднее. Если бы они не помогали друг другу, никто, наверное, не дошел бы до конца пути.

Впрочем, кто знает, куда они шли. Саша и трое его товарищей по колонне могли только догадываться: на Ростов.

Неужели их поведут через город? У него, у Саши, разорвется сердце, едва они поднимутся на мост: оттуда, с моста, виден его дом!

— Я же ростовчанин, братцы!

Товарищи горестно покачивали головами, жалея самого юного из них. Прикидывали, чем помочь.

— У тебя кто в Ростове-то? — спрашивали они.

— Мать, — отвечал Саша. — Она у меня веселая, песни любит. Отец до войны в милиции служил. Работа трудная, придет — ни до чего. А мать подсядет к нему, руку ему на плечо положит и тихо так запоет. Я смотрю: только что неживой был — уже улыбается… На фронт ушел в первые дни. Жив, нет ли…

— И невеста есть?

Саша смущенно покачал головой. И вдруг — как мираж — возникла среди ледяной пустыни знакомая улица. Колышущиеся на тротуаре резные тени, голубоглазая девушка, в светлых волосах которой запутался золотой солнечный зайчик…

И пришел день, когда на горизонте вздыбился крутой правый берег Дона.

— Вот что, Сашок, — заметив волнение парня, наклонился к нему старший из товарищей, которого все они называли Дедом. — Случай ловить надо. Может, и удастся сбежать. Фашисты какие-то смурные стали, не так лютуют. Им эта война самим, видать, порядком приелась.

Правильно подметил Дед: хмурились их конвоиры. Да и чему радоваться? Лучшая из гитлеровских армий в котле, попытки выручить фельдмаршала Паулюса напрасны. Кто знает, чем она кончится, война с этими русскими, которые воюют против всяких правил, против самого здравого смысла. Им бы еще в первые месяцы сдаться по-хорошему, а они вон какое наступление организовали!.. Может, привал лишний устроить?.. Трубы какие-то цементные вдоль дороги, присесть можно. Все не голая земля.