Три круга войны

Комсорг был доволен работой Гурина, майор-замполит — тоже. Приходил, читал, ухмылялся чему-то и хвалил: во взводе хорошо поставлена агитационно-массовая работа. Это был плюс и лейтенанту Максимову. Он горделиво улыбался майору, оглядывался на Гурина: вот, мол, какой кадр воспитан в его взводе!

А Сысоев обиделся. Сощурил свои наглые глаза, прошипел:

— «Товарищ»… Выслуживаешься? Думаешь до конца войны прокантоваться в выздоравливающем? Не надейся, вот заживет твоя царапина, и снова загремишь на передовую.

— Ду-у-урак! И уши холодные. — Гурин готов был ударить его, но сдержался.

— А ты — умница! А может, я не могу есть эту баланду. Тебе она нравится, а мне нет. Хвораю я от нее. Так что ж такого, если я пошел подкалымить? Никто и не знал бы… Тебе больше всех надо?

Он отошел, развязал вещмешок, достал завернутый в белую тряпицу кусок сала, хлеб домашней выпечки, принялся есть.

— Хочешь сала? — спросил он уже без злобы. Но Гурин был на него в обиде:

— Подавись ты своим салом.

— Во, еще и обижается, — удивился Сысоев.

Но после этого Василий уже не стал писать о нехороших поступках, больше напирал на положительные.

А царапина его почему-то заживала медленно. Состав их взвода уже почти полностью обновился, а он все еще оставался здесь. И врач тоже удивлялась.

— Не пойму, что с ней. Не остался ли там осколочек? — говорила она и снова накладывала ему повязку.

Врачи не знали, а он — тем более. Забегая вперед, надо сказать, что в своей догадке она была права: там действительно остались осколки, которые стали выходить только после войны. А тогда Гурин боялся одного: не заподозрили бы его в умышленном членовредительстве. Ведь рассказывают: был случай, когда один солдат, боясь фронта, разными способами мешал ране заживать. Его разоблачили, отдали под трибунал. Осудили и направили в штрафную роту. Поэтому Гурин стал просить врача:

— Да ладно… Она уже почти не болит, выпишите меня.

— Как же не болит? Рана сочится.

За это время в батальоне дважды появлялись «покупатели», и от обоих остался у Гурина на душе тяжелый осадок.

Первым был капитан — красивый, энергичный, веселый. Стоял перед строем, потирал руки, говорил, будто стихи читал:

— А нужны мне хлопцы-молодцы: смелые, отважные, боевые, отчаянные, умные и, конечно, красивые! Такие, чтоб девчата от них с ума сходили. А? Есть у вас такие? И знаете, куда такие хлопцы нужны? В школу парашютно-десантных войск! Представляете? Какие это орлы должны быть! Кто смелый? Кто хотел бы налетать внезапно с неба на фрица и грызть ему глотку?

Солдаты улыбались, переминались с ноги на ногу, стеснялись выйти и сказать: «Я!» — уж больно много условий капитан перечислил. Гурин, например, очень хотел быть десантником — это было бы здорово. Ух, как бы он гордился такой профессией!

Капитан понял, наверное, что переборщил, стал немножко «отпускать веревочку»:

— Ну, вы же понимаете, что люди с такими качествами не рождаются, они потом становятся такими. На то и школа существует: там всему научат — и оружием виртуозно владеть, и самбо, и многому другому. Ну? — Он кивнул на Гурина, наверное по глазам заметил, что тот уже весь в десантниках. — Как фамилия?

— Гурин.

— Образование?.

— Десять классов.

— Ну, тем более! Хочешь быть десантником?

— Хочу.

— А почему же молчишь?

— Так я ж некрасивый…

Капитан засмеялся — принял шутку:

— Ну, уж этого у тебя не отнимешь! Не одна небось девчонка сохнет? Выходи! Кто еще?

Человек десять отобрал капитан. На медкомиссию повел. Там долго крутили Гурину правую руку и спрашивали:

— Больно? Нет? А так — больно? Нет? — и заключили: — Кость цела.

Потом капитан уже беседовал с каждым в отдельности. Подробно — где родился, где учился, кто отец, кто мать, давно ли воюет.

— А до этого где был?

— В оккупации.

— В оккупации? — и капитан поморщился от досады. Гурин торопился рассказать ему, чем он занимался в эти годы, но у того в глазах уже потух к нему всякий интерес, и он ждал лишь из деликатности, когда Гурин кончит. Отнимает только время. И Гурин замолчал. — Хорошо. Иди. Потом вызовем.

Но Гурин чувствовал — не вызовет он его. И точно: всех других вызвал, а его — нет.

Долго переживал Гурин эту обиду. Стал забывать уже, когда появился в батальоне другой «покупатель» — майор.

Пришел во взвод лейтенант Максимов, сказал весело:

— Гурин, иди в канцелярию, там тебя ждет майор.

Побежал, думал — их майор, замполит, а там был совсем другой. В хромовых сапожках, в новеньком кителе с золотыми погонами — аккуратный такой, ухоженный, стоит посреди комнаты, руки за спиной сцепил, покачивается с носков на пятки.

— Товарищ майор, рядовой Гурин по вашему приказанию прибыл, — отрапортовал Василий.

— Садись, Гурин, — усадил он его и сам сел за стол напротив. И начал: где родился, где учился и так до тех пор, пока не дошел до оккупации. Тут он дальше и спрашивать ничего не стал и слушать не захотел. — Идите во взвод, — сказал он. — Если понадобитесь — вызову.

Но и ему Гурин больше не понадобился.

У лейтенанта Максимова спросил — что за майор, зачем он вызывал?

— В офицерскую школу набирает. Разве ты не хочешь быть офицером? Я ему так нахваливал тебя!

— Ну и зря…

— Почему зря? Ты что, отказался?.

— Да не возьмут меня, — с досадой сказал ему Гурин: ему очень не хотелось об этом говорить — травить больную рану.

— Почему не возьмут?

— Я же в оккупации был.

— Ну и что? Мало ли людей в оккупации было. Полстраны. Чудак…

«Ага, я — чудак…» — хотел сказать Гурин лейтенанту, но смолчал. Пусть. Все равно придет время, и он докажет всем, что он честный человек, что ему можно доверять.

Выписали Гурина в маршевую роту только в декабре. Зима уже была, но такая слякотная: то снег, то дождь. Стояли они в селе где-то у Днепра. Выдали им стеганые брюки, ватники, шапки-ушанки, зимние портянки, трехпалые рукавицы — и шагом марш.

В маршевой «покупателей» много, и они порешительнее и деловитее тех, которые бывали в выздоравливающем. Эти в анкетных данных не копались, вопросы ставили прямо:

— Артиллеристы есть? Три шага вперед — шагом марш! Так… — И к остальным: — Кто хочет быть артиллеристом — два шага вперед. Так… А ты? — обращался артиллерийский капитан к рослому парню.

— Я в свою часть хочу.

— Будешь еще в своей части. Два шага вперед — шагом марш!

Другой не спрашивает, есть ли люди его специальности, а с ходу приказывает:

— Минометчики — ко мне! Желающие — ко мне тоже!

Гурин никуда не пожелал. Наученный горьким опытом, теперь он не лез со своими желаниями, боясь получить «поворот от ворот». «Куда прикажут, туда и пойду», — решил он. Как в той присказке: «Воевать хочешь? Хочу. Кем хочешь? Да пиши в обоз». Так и он — хоть в обоз.

Обозлился Гурин на всех «покупателей»: артиллерист прошел мимо, минометчик — тоже. Ну и ладно.

— Остальные — разойдись!

Не успели остальные вернуться в хату, снова команда:

— Выходи строиться!

Новый «покупатель» явился — лейтенант Исаев. В белом полушубке, отороченном серым смушком, в серой каракулевой ушанке, черноглазый, чернобровый, стройный, высокий. На ногах из белого войлока бурки, обсоюзенные желтой кожей, в левой руке кожаные перчатки. Голову держит горделиво. Говорит с одесским акцентом и слегка бравирует этим. Посмотреть — не лейтенант, а картинка. Сколько же в нем соединилось кровей — и турецкой, и греческой, и славянской, чтобы получился вот такой красивый русак!

— Автоматчики, прошу! — он вытянул левую руку — как при команде «В одну шеренгу, становись!». — Ну, бистренько, бистренько, голуби, под мое крылышко!

Вышли человек семь. Он оглядел, усмехнувшись, спросил:

— Шо ж вас так мало?

— Зато в тельняшках, — подал голос самый смелый.

— О! Что-то слышится родное! Сразу видно сокола по полету, а молодца — по… Ладно, об этом после. — Он обернулся к оставшимся: — Приглашаю добровольцев в доблестные ряды автоматчиков. Кто?