Варшавка

— А вы докладывали? — И, уловив в собственном голосе чересчур уж строгие, несвойственные ему начальнические нотки, старший политрук поспешил исправиться:

— Впрочем, сапоги — это в наших скромных силах.

Он доверительно, словно извиняясь за промашку жилинских командиров, улыбнулся и обратился к старшине:

— Мы что-нибудь сумеем сделать, а, старшина?

— Та сообразим, — весело кивнул старшина. Он сразу, по бойцовскому оживлению, понял, что Костя пришел в дом отдыха в хороших сапогах и уже здесь провернул менку.

"Скорей всего на самогон", — подумал старшина, но не осудил Жилина, с передовой вырываются не часто.

Старший политрук оценил всеобщее оживление как свою маленькую победу и закруглился:

— Ну, я думаю, товарищи, об опыте и подвиге товарища Жилина он вам расскажет лучше, чем я. Вы комсомолец? — спросил он у Кости.

— Кандидат партии, — вздохнул Жилин.

— Тем более. Вот вам мое партийное задание — рассказать как следует о своих боевых делах. Все, товарищи! Я у вас и так задержался.

Старший политрук ушел, а ребята обступили Жилина.

Они смотрели на него по-разному. Одни с веселым, но нерешительным одобрением, другие почти с завистью.

— Махнул, значит? — недобро спросил Иван Рябов.

Вмешался Глазков. Торопясь, опасаясь, что его не дослушают, он выдвинулся вперед и, заслоняя Жилина, обратился к Рябову:

— Нет, Ванюха, нет. Ты сам видал, как он с одной сидел. И это ее сапоги. Вспомните, ребята, вместе ж были… Ее это сапоги. — И все смотрели на Костю, на сапоги, и Жилин начинал мысленно ругать Глазкова: на кой черт выскакивать с такой защитой: вон у ребят аж глазки загорелись. Но Глазков понял ребят и. захлебываясь, прижимая руку к сердцу, бросился на помощь:

— Нет, ребята, он же раньше всех вернулся… Не было ничего, это уж точно. Да я, слышь, Ваня, ты вспомни, как они сидели. Вспомни…

Видно, Рябов и те, кто был на танцах и следил за Костей, что-то вспомнили, потому что жесткое лицо Рябова смягчилось и он спросил:

— Землячка?

Костя промолчал, кровь опять прилила, и от выступившего пота лицо заблестело.

— Да что вы пристали к парию?! Пропил он те сапоги, что-ли? А хоть бы и пропил — однова живем! — решил круглолицый Горбенко. — Я б, что ли, так не сделал? Если бы подвернулось…

— Он не так сделал, — почему-то сурово ответил Глазков и поспешно отошел в сторону.

Его ясные, голубые глаза подернулись влагой.

— Ладно. Замнем для ясности, — решил за всех Рябов и обратился к отдыхающим; — Так как там, под Сталинградом, и какие наши задачи?

Все затаенно усмехнулись, н Костя понял, что смешным, если что случится, он может быть. Может. Мужики ради шутки свое возьмут, посмеются в усладу. И он сдавленно произнес:

— Дочку у нее убили… Здесь… Маленькую… И мужа тоже…

Он медленно повернулся, тряхнул поочередно ногами, отчего кирзачи вместе с портянками шмякнулись о беленую печь, и полез спать.

Глава четвертая

Отдыхающие проснулись от того, что в окнах дребезжали стекла, изба вздрагивала, а сквозь щели в потолке сочился мелкий пересохший сор-засыпка.

Где-то хрястко, со звоном лопались тяжелые снаряды. и промерзшие за ночь окна расцвечивались алыми и зелеными огнями, растекающимися на морозных разводах.

Случись такое на передовой, каждый понезаметней, стыдясь соседей, постарался бы подобраться поближе к блиндажу, под его накаты, а если б сидел уже в нем или в землянке — перебраться к стене. Но здесь, в тылу, на отдыхе, поступить так было почемуто невозможно, может быть, потому, что никто не представлял, где ж нужно прятаться от артиллерийского обстрела в обыкновенной, приспособленной для мирной жизни избе.

Костя, как и все, после каждого разрыва ощущал привычную, но от того не становившуюся приятней, стылую пустоту в груди и под вздохом, он, как все, лихорадочно думал, как и куда смотаться от обстрела, но вдруг вспомнил, что ему говорила Мария: "…Только снаряды ложатся на выгоне. В деревню не залетают". Он сразу успокоился и, перекрывая нервный шепоток, сказал:

— Надо спать, братва. Снаряды ложатся на выгоне и сюда не залетают.

— Он уже все знает! — в сердцах сказал молодой губастый красноармеец. — Профессор!

И по тому, как зашумели другие, Костя понял, что уважения к его нарочито ленивенько сказанным словам он не вызвал. Скорее наоборот. Его, явно проштрафившегося не столько перед начальством, сколько перед ними, своими, они уже всерьез не принимали.

Они в этот момент думали о нем так же, как под конец подумал н старший политрук: сержант, он и есть сержант.

Можно было обидеться, но чего ж на них обижаться — Костя и сам такой же. Потому он засмеялся и крикнул:

— Ну, кому невтерпеж, валяй на улицу ж… морозить. А я спать буду.

Снаряды рвались все там же — не приближаясь и не удаляясь — размеренно и хрястко.

Противник, видимо, вел беспокоящий огонь. Приказали батарее, а скорее даже не приказали, а заранее запланировали — выпустить столько-то снарядов по такой-то цели в такое-то время. Вот фрицы и выполняют план. Старательно и серьезно, как они это делают всегда и везде. И чем дольше рвались эти плановые снаряды, чем привычней становилось полыхание ало-зеленых морозных разводов на стеклах, тем было понятней, что деревне ничто не угрожает.

— По площади бьют. — сказал наконец артиллерист Рябов.

— Чего ж они даром снаряды разбрасывают?

— Так видишь… Они ж по карте бьют. Не по видимой цели. А в карте, может, при напечатанье на какой-то миллиметр деревню сдвинули. Вот точности н нету.

Объяснение это показалось несерьезным, и потому, после молчания, кто-то крикнул:

Эй, Жилин! А ты как думаешь?

В голосе звучала насмешка, пожалуй, даже неуважение, и Костя промолчал. Когда нужно — он умел молчать.

Обстрел вскоре прекратился, но, кроме Кости, уже никто не заснул. Потом над избами прокатился воющий удар по рельсе — подъем. И пока лениво умывались в сенях обжигающе холодной водой, пока в неясных сумерках заправляли постели, Костя спал. И уж когда прокатился еще один певучий удар — сигнал идти на завтрак, мгновенно умылся, а постель на печи заправлять не стал: успеется.

Кормили хорошо — каша с гуляшом, вместе с сахаром и хлебом выдали, как средним командирам, сливочное масло и печенюшки. Чаю — сколько хочешь. Холодок. который невольно поселился в избе и перешел в застолье, растопился уже при чае. Рябов спросил:

— Ты откуда… про выгон узнал?

— Разведка… — пожал плечами Костя.

Тот красноармеец, который обозвал Костю профессором, — молодой, с круглым губастым лицом и с большим утиным носом — все так же зло и насмешливо спросил:

— Баба доложила?

Он сказал это проще, грубее, так что за столом стало как-то затаенно. Костя отставил кружку с чаем, внимательно осмотрел свой мосластый кулак и, не повышая голоса, порассуждал вслух:

Стукнуть тебя, придурка, чтоб копытцами посучил? Оно б можно, да потом, обратно же, долго руки отмывать. — И взялся за кружку.

Конечно, рассуждал он тоже грубо, но в переводе это звучало примерно так.

За столом все еще жила затаенность, и красноармеец с утиным носом, быстро осмотрев соседей, почувствовал: если Жилин ударит — его не только покроют, но и поддержат, потому что он вломился туда, куда и на цыпочках входить не положено. Парень покраснел и промолчал.

Жилин поднялся, серьезно сказал: "Спасибо за чай-сахар" — и, ступая твердо, но всетаки шаркая разбитыми кирзачами, пошел к выходу. Искать старшину. Он знал, что в армии вообще, а на войне тем более откладывать на потом нельзя ничего. Сразу не сделаешь, не получишь — потом будет поздно. Сменится обстановка.

Но на улице, на морозе, который схватил за распаренное чаем лицо, глядя, как перебегают в остроносых, перешитых, а может, и специально для женщин выпущенных. аккуратных сапожках медсанбатовки, подумал:

"А может, ей такие достать, а себе свой вернуть?" Мысль показалась дельной, и он решил разыскать Марию, чтобы узнать, какой у нее размер обуви. Поиск прачечной начал с ее дома — его он запомнил. За ним, ближе к испаханному снарядами выгону, стояла еще одна изба, а за ней, уступом влево — свинарник, окруженный развешенным бельем. Над свинарником, из кирпичной пристройки, курчавился дым — работала кормокухня. Еще дальше угадывалась речная излучина, и возле нее чернела избушка или амбар.