Ключи от дворца

Я вам откровенно скажу, товарищ комиссар, с такими, как Сергей Михайлович, и нынешнего приказа не нужно было бы, — добавил Уремин, когда они уже отъезжали от кладбища.

— Какого приказа?

— Да этого ж самого — двести двадцать седьмого.

— А у вас его тоже читали?

— Как же… По всем взводам…

— Ну и что?

— Правильно заявлено. Иначе сейчас никак нельзя. Надо, надо стеной встать… Или жизнь, или смерть. Или вольным быть, или навек под немецкий сапог, в хомут. Тут уже третьей дорожки нет…

Вдалеке пополз, цепляясь за кустарник, синий дымок. Показались землянки.

2

Оттого, что Осташко мысленно уже много раз еще там, в Ташкенте, встречался со своей ротой, знакомился с ее командиром и выполнял обязанности политрука, все на самом деле оказалось вовсе не так, как он этого ожидал и как этого хотелось.

Прежде всего при первом же взгляде не мог не изумить Борисов, на диво молоденький капитан. Хотя рота и не полк и Осташко, понятно, не ожидал увидеть во главе ее какого-либо маститого рубаку, но очень уж по-юношески миловидным, румяным было лицо Борисова и очень уж шало круглились его светлой, чистой синевы глаза, тщетно пытавшиеся придать себе серьезность, деловитость. Только губы, тоже недавно, наверное, по-юношески припухлые и красивые, сейчас были перечеркнуты сургучного оттенка шрамом, очевидно от осколочного ранения, — и, пожалуй, только это делало облик капитана мужественным и порой, когда он прикусывал губы, даже свирепо воинственным.

«Вот уж действительно уравняли», — вспомнил Алексей слова, сказанные ему в политчасти полка Костенецким, про себя прикидывая, что Борисов наверняка лет на пять-шесть моложе его, но зато званием, а главное — участием в боях, куда выше. Смысл другой обмолвки Костенецкого — о том, что они друг другу подойдут, — он тоже понял в этот же день, но позже.

— Мне звонили о вас, — говорил Борисов, распрямляясь над сколоченным посередине землянки крохотным столиком и налаживая на себе ремни портупеи. — Полагалось бы сразу ввести вас в обстановку, рассказать о людях, но придется отложить… На десять ноль-ноль срочно вызывают в штаб батальона. Вы сами туда не заезжали?

— Нет, комиссара батальона встретил в полку, и он посоветовал ехать прямо в роту. Кстати, сюда шла подвода.

— Ну и правильно. В общем, отдыхайте пока…

Алексей намерился было тут же попросить командира роты обходиться впредь без «вы» — вместе ведь теперь, вместе и надолго, но в углу землянки ссутулился у телефонной коробки кто-то третий, и Алексей решил с этой своей просьбой повременить. Успеется.

— Что ж мне отдыхать… после чего? — пожал он плечами, чуть досадуя, что все получается не так, как представлялось. — Может быть, тогда для начала потолкую с парторгом или со старшиной?

— Это мы сейчас, — даже обрадовался Борисов, что Алексей сам подсказал, вывел его из неловкости. — Правда, парторг сейчас в отлучке, а старшина… Да вот и он, Браточкин, легок на помине.

Откинув навешенную на притолоку плащ-палатку, в дверь медведем ввалился русоволосый плечистый здоровяк с взволнованным, оторопелым лицом.

…Да, видно, так и суждено было, чтобы в этот первый день все шло у нас вразрез с задуманным, вразнобой, поперек.

— Товарищ капитан, разрешите доложить, — выкрикнул старшина. — У нас… у нас саморуб!..

— Что за саморуб? — опешил Борисов, опуская на стол так и ненадетый планшет.

— Петруня себе учинил… Только что, возле бани… Топором…

— Да ты понимаешь, что говоришь? Петруня? Комсомолец? — не выдержал и прокричал Борисов. Он прикусил губу, и извилистый шрам налился кровью, побагровел.

— Так точно. Рубил дрова, и не знаю уж, как это у него получилось… понарошку или нет, а только отсек… Сидит сейчас и воет…

— Что отсек?

— Не рассмотрел… Палец кабыт-то… на своей левой…

— Что ж ты толком не рассмотрел, а прибежал, паникуешь.

— Подумал, что надо поскорей, на предмет следствия… Чтоб все было как есть, на месте.

Борисов растерянно глянул на часы.

— Ладно, капитан, иди, — неожиданно для самого себя произнес Алексей. — Я разберусь…

— Да ведь чепе! Докладывать надо по команде.

— Доложим. Ничего ж пока толком не знаем. Пойду разберусь.

Алексей старался быть спокойным, хотя это давалось ему нелегко. Начать службу в роте с такого случая?! Однако какое-то чувство свежего, только что попавшего сюда человека подсказывало: то, что он предлагал, самое верное. И Борисов, с минуту помолчав, согласился.

— Тогда попрошу заняться. — Потом, свирепо округлив глаза, закричал на старшину: — Банщики, чтоб вас черт побрал! Попарились? Разбаловались без политрука? Вот веди его теперь, порадуй нового человека.

— Есть отвести товарища политрука! — воскликнул Браточкин, глаза его засветились любопытством, повернулся к выходу; шагнул за ним и Алексей.

— Да веди осторожней, — полетело вдогонку. — Держись левей ручья. А то поразвелись лихачи…

Траншея, по которой Браточкин вел Осташко, была почти безлюдной, и это опять-таки расходилось с тем представлением о переднем крае, которое исподволь сложилось ранее. О том, что траншея обжита, не покинута, можно было судить по глубоким, прикрытым сверху пожелтевшими ветками нишам, в которых лежала примятая солома, а на колышках, вбитых в стенку, висели вещмешки, котелки, фляги. Нещедрый солдатский уют. Но в одном из выступов окопа на берме стоял и настороженно смотрел в степь ручной пулемет, около него скучающе напевал что-то пожилой красноармеец, по виду — татарин.

— Не засни, Гайнурин, — на ходу обронил ему Браточкин.

— Никак нет, товарищ старшина, — отозвался пулеметчик, прижимаясь к стенке и пропуская идущих.

— Петруня давно в роте? — спросил Осташко у своего проводника.

— С зимы, товарищ политрук. Мы тогда правей, под Демьянском, стояли. Пришел с маршевой ротой как раз тогда, когда мы в котел немцев загнали.

— Ну и как он тогда?

— В том-то и дело, что молодцом держался. «За боевые заслуги» получил. И первый запевала в роте. Пригнитесь тут, товарищ политрук.

Траншея помелела, под ногами сквозь устилавший дно валежник выступила и захлюпала вода, очевидно, из-за топи углубить окоп здесь было невозможно, и Браточкин, а по его примеру и Алексей, пригнувшись, перебежали опасное место.

— Так откуда же вы решили, что саморуб? — продолжал допытываться Алексей. — Может, случайно, нечаянно?

— Да ведь строго же сейчас, товарищ политрук… Случай случаем, а после приказа, сами понимаете, как такой случай может повернуться… Кто ж на свою душу ответ за него возьмет?

Браточкин обернул лицо к Осташко, скосил из-под чуба сконфуженно замигавший, вопрошающий взгляд: старшина словно ждал и хотел, чтобы вновь прибывшее начальство рассудило иначе…

У сруба, врезанного в скат лесистой высотки, собрались в круг красноармейцы, кто одетый, кто в одних подштанниках. Увидев офицера, расступились.

На поколотых березовых поленьях сидел, низко опустив голову, Петруня и словно бы укачивал покалеченную, окровавленную руку. Он не стонал, а ныл. Рядом на траве блестел топор, тут же лежала принесенная кем-то брезентовая сумка с красным крестом. И Алексей, торопливо размышляя, как ему поступить, невольно представил сейчас здесь Киселева. А что бы сделал он? «Требовать требовал с каждого…»

— Встать! — с неожиданной для самого себя повелительностью выкрикнул Алексей, сообразив, что после всех укоров, а может быть, и соболезнований, которые выслушал уже Петруня, пожалуй, только это слово, эта команда способна встряхнуть его и вернуть самообладание. И Петруня действительно вскинул коротко стриженную шишковатую голову и стал медленно подниматься, вперив в незнакомого ему офицера отрешенный, вконец отчаявшийся тусклый взгляд. Алексей легко понял и этот взгляд. Ну вот, мол, и началось. Особист или следователь военной прокуратуры уже тут как тут. Да, очевидно, это же подумали и другие красноармейцы — сразу примолкли, стали было один за другим незаметно, осторожненько оттесняться, расходиться.