Родненький

и зеленоватую воду, и Власову вдруг тоже захотелось пить. Он свесился с плота и стал жадно сосать, тянуть, лакать, не в силах напиться. В нем была жажда, был жар. Холодной водой он гасил угли в своем животе, и они, встречаясь с водой, кипели и жгли.

Верблюды уплыли за песчаный холм. Власов откинулся навзничь, и в его раскаленной, пылающей голове продолжались видения.

Ему казалось – по берегу, провожая плот, идут длинной вереницей его милые, близкие, взбредая на барханы, спускаясь к тростникам, следуют за ним вдоль реки. Среди них жена и дочь, взявшиеся за руки отец и мать, знакомые, дядья и тетки, юные, почти позабытые двоюродные сестры и братья, с кем встречались редко на семейных тризнах и свадьбах, и бабки, и прабабки, которых смутно помнил в детстве среди деревенского люда, сходившегося на посиделки. Все они идут, взглядывают на него, о чем-то молят, тянут к нему свои руки. И среди них – баба Груня, маленькая, кругленькая, в чистом белом платочке, такая же, как выходила посидеть на завалинке, и когда он, босоногий, пробегал по тропочке мимо, она останавливала его: «Родненький, пойди-ка сюда!.. Родненький мой, красавчик!..»

Он плыл, провожаемый этой вереницей, и просил у всех прощения. Ему казалось, он виноват перед всеми. Не знал, не ведал – в чем, но виноват каким-то одним, общим перед всеми прегрешением. Перед женой, перед дочкой, перед своей «фронтовой подругой» Ларисой, перед маленькой бабой Груней, которая смотрела на него, изувеченного, страшного, в синяках и порезах, улыбалась, любила. Повторяла: «Родненький мой, красавчик!..»

Они исчезли за песчаным холмом.

Его раскаяние было столь сильно, что хотелось немедленного прощения. Хотелось знать: его покаяние принято, его грех прощен и отпущен.

Плот проносило мимо разрушенных кишлаков. Глинобитные остовы в красноватом солнце казались осколками разбитых блюд и кувшинов. Из развалин к воде сбегала тропинка. Он хотел, чтобы кто-то вышел, увидел его, извлек из воды на берег. Слабо крикнул:

– Спасите…

Из развалин выглянул мальчик, маленький, в зеленых порточках и крохотной пестрой шапочке. Всматривался в него, пытаясь понять, кто там плывет на бревнах, кто кричит и взывает.

Понял, побежал обратно в развалины. Появился, неся тяжелое, волочившееся по земле ружье. Долго, неумело прицеливался. Выстрелил.

Пуля булькнула у его головы. Мальчик, дымок из ствола уплывали из вида. Он лежал на бревнах и тихо, беззвучно плакал.

Закат он встретил на середине реки, откуда открывались горы. Вершины, ближние, дальние, загорались красным, зеленым, синим. То вспыхивал на них желтый прожектор, кидал на реку, на его мокрую грудь золотые лучи, то вставляли в прожектор рубин, и все пламенело, пылало. Вода звенела и хлопала в бревнах, и казалось – грохочут бубны, звенят воловьи струны, звучат тонкоголосые трубы. В этой светомузыке мечутся танцовщицы, ведут какой-то неистовый, неукротимый восточный танец. И вместе с ними танцуют горы, тростники, разрушенные кишлаки. И энергию этот танец