Я дрался в Афгане. Фронт без линии фронта

Автомат всегда с собой должен был быть, а иной раз в сильную жару хотелось, чтобы был и второй. Объясню почему: в жару за сорок градусов ты берешь три маленьких рожка, снаряженных для ночной стрельбы трассерами (каждый пятый), которые сильно нагревали ствол, ведь никто не знал заранее, когда случится бой, и все: автомат начинает «плеваться» из-за перегрева ствола. Вот из-за этого некоторые ребята и прихватывали второй автомат, так как в нем действительно была острая необходимость. Поэтому если не думать, как стрелять и что может ждать тебя впереди, то ты рискуешь остаться перед душманами со штык-ножом. Поэтому у нас было неписаное правило: никогда не перегревай автомат. Если умеешь хорошо стрелять — долби короткими очередями или вовсе поставь на одиночный режим огня. Но это все приходило с годами, я мог ехать в Баглане и, увидев срубленные ветки и следы горелой резины, понять, что здесь была сеча, место опасное и надо быть настороже, салаги, конечно же, этой опасности не замечали и рисковали оказаться застигнутыми врасплох.

В Афганистане ведь не было ни одного километра железной дороги, и любые, даже самые крупногабаритные, грузы перевозились автомобильным транспортом. Врезались в память и огромные наливники «Татра», перевозившие кубометров по тридцать горючего. На них всегда было два человека: один — водитель, а второй сидел на специально отведенном месте сзади и, если машина вдруг останавливалась на подъеме, сразу спрыгивал и бросал под колеса противооткатные приспособления, иначе могла произойти серьезная авария.

— Быт был тяжелым?

— Далеко не легким. Когда нас вертолетами перебросили в Кундуз из Файзабада, встречавшие нас ребята сказали, что для нас уже готовы сорокаместные палатки с кроватями. Нашей радости не было предела! Мы заскочили в эти палатки, стали запрыгивать на еще не застеленные двухъярусные кровати с криками: «Моя! Моя!» Это было настоящее счастье!

В Афгане у меня даже не было возможности напечатать фотографии, так я вместе с письмами отправлял матери в Брянск негативы, она делала фотографии и присылала их обратно.

А какая все-таки там была красивая природа! Запомнились покрытые переливающимся ковром диких тюльпанов предгорные долины, они росли так плотно, что буквально кинуть иголку негде было: обязательно попадешь в тюльпан. И вот мы бежим по этому разноцветному ковру, топчем их своими сапогами. Остановишься на секунду, приподнимешь цветок с земли, несколько мгновений полюбуешься им, вдохнешь сладкий аромат — и вперед, дальше, надо спешить. Через горные гряды весной летели перелетные птицы, и вот сядет стая в предгорьях, а через хребты перемахнуть не может — слишком густой их опутывает туман, долго-долго эта стая кружит по долине, пока не найдет проход в облаках. Весной пишешь маме или девушке письмо и говоришь: мол, ждите журавлей, скоро к вам прилетят, а мы пока здесь еще послужим.

Народ, живший недалеко от Саланга, лепил свои жилища из глины, словно ласточки, эти домики буквально нависали над пропастью. Другое племя — белуджи — было с самого начала на нашей стороне, их женщины почти не носили паранджу и очень умело скакали на лошадях, но и они порой бывали враждебными: чужого не возьмут, но ничего своего ни за что никому не отдадут.

С питанием во время операций было тяжело, что-то нам сбрасывали с вертолетов. Скинули ужин и улетели, распределяйте, как хотите. Бригада почти всегда была разбросана на огромной площади, поэтому поесть могли далеко не все, остальные перебивались сухпайками, которые, кстати, первое время были по талону № 1 — это самый ерундовый общевойсковой набор продуктов: десантные «талон № 3» и «талон № 4» мы стали получать далеко не сразу. В такой ситуации приходилось искать фрукты или что-нибудь съестное у местных, хотя, если объедаться фруктами, можно было запросто поймать дизентерию.

Или вот такой пример: течет ручей, вода чистенькая, словно ключевая, только ты попил, поднимаешься на десять шагов вверх, а там полуразложившийся труп басмача. В таких случаях многих сразу начинало рвать.

— Родные сразу узнали о том, где вы служите?

— Мои родители узнали о том, что я в Афганистане, только в марте. Тогда отец написал мне, что еще к Новому году отправлял посылку, которая, не найдя адресата, вернулась обратно. И в этом письме отец мне дал намек, написав: «Сынок, а не там ли ты сейчас, о чем везде много говорят?» На это я ответил примерно следующее: «Батя, ты правильно думаешь». Ведь, как известно, вся почта из Афганистана проверялась спецслужбами, поэтому прямым текстом писать было нельзя. И только в апреле — мае я написал родным: «Привет из-за сороковых параллелей, где солнце в зените». Еще я отправлял в письмах лепестки красивых горных тюльпанов.

— Взаимовыручка была или каждый в первую очередь заботился о себе?

— Товарищей там было много, а лучших друзей у меня было двое. И так совпало, что все три наши фамилии начинались с буквы «М», поэтому и на прикладах наших автоматов нами было вырезано «МММ» — Мотин, Гена Манаков из Старого Оскола и Юра Матвеев из Сасовского района Рязанской области. Потом, в 90-е годы, было забавно видеть по телевизору рекламу финансовой пирамиды мошенника Мавроди, ведь наше небольшое братство «МММ» возникло за десяток лет до этого, и мошенничеству в нем места не было. Потом приклады стали украшать еще зарубки об убитых басмачах, но это уже другая история.

К сожалению, сегодня связь с друзьями потеряна, потерялся и мой старый блокнот с адресами. В Москве вместе со мной работал односельчанин Юры Матвеева, я просил передать ему привет, написал свой новый адрес. Юра уходил в армию, оставив дома беременную жену, и вот через несколько месяцев, когда Юра уже воевал в Афгане, у него родился сынишка, и жена в каждом письме присылала ему новые фотографии.

А деревня, откуда был родом Гена Манаков, так и называлась Манаково, и почти все ее жители были Манаковы, только три или четыре семьи носили другие фамилии. Гена, когда писал брату письмо, в строке «кому» писал на конверте: Манакову Михаилу Васильевичу — и добавлял прозвище Лев, иначе письмо мог получить другой Михаил Васильевич Манаков.

Не отслужившим года по негласной традиции в ВДВ обычно не разрешали делать татуировки. Свою же наколку на левом плече я начал делать рано, отслужив всего полгода. Изображение парашютиста мне набивал татарин по фамилии Абсалямов, родом он был из города Бугульма. Первый раз машинкой мы успели ее набить, и тут нас отправили на боевое задание. Так совпало, что мы с ним вдвоем шли в разведдозоре: он — пулеметчик, а я — автоматчик, а сзади на определенной для данной местности дистанции шли остальные силы группы. И только мы успели выйти на плато, я услышал, как сзади упал на землю мой друг. Почти сразу я понял, что его убили: пуля снайпера попала ему в голову в паре сантиметров позади уха и прошла навылет. И хотя солнце в этот момент было в зените, понять, с какой стороны стреляли, было невозможно: обычно после выстрела раздается эхо, а в тот раз был едва различимый хлопок, и все. Я осознавал лишь одно: вторая пуля будет моя. И бросить тело товарища было нельзя — его надо было сейчас же оттащить к своим; и делать паузу, стоя над ним в прицеле снайпера, было нельзя. Мне повезло: душманский снайпер, боясь быть обнаруженным, не стал делать свой второй выстрел, я остался жив. Тело друга мы донесли до базы, а наколку я, посоветовавшись с ребятами, заканчивать не стал, хотя оставалось немного: подвести под рисунком черту и написать «ДРА 1389» (Демократическая Республика Афганистан, 1389 год по мусульманскому летоисчислению).

Рассказывать про службу в Афганистане можно очень много, и, может быть, несмотря ни на что, это было самое лучшее время в моей жизни. Мне недавно исполнилось пятьдесят, а с годами начинаешь понемногу разбирать прожитые лета, давать всему свою оценку. И скажу, что, если бы сейчас мне вернуть мою молодость и поставить меня в ту же ситуацию, я не раздумывая снова пошел бы в бой. Ни о чем не жалею. Бывает, кто-то начинает твердить: «Вот зачем вы там были нужны?! Зачем воевали?!» Я всегда отвечаю одно: «Ребята! Что за чушь вы несете?! У нас одно было на уме: Родина послала — значит, надо!» Так мы были воспитаны.