Жила, была

— Нет, мама.

— Что — нет?

— Не сказала. Думала.

— Про что, если не секрет?

— Голодно-холодно.

— Покушаешь и согреешься.

«Покушаешь» — так говорила бабушка, а она, Таня, маленькая, глупая, обижалась. Как было хорошо, когда была бабушка и когда еще жила Женя.

Они ели суп. С настоящим мясом и макаронами. И что-то мама добавила еще, для густоты. Ели с громадным куском хлеба, размером почти с недавнюю дневную пайку. А все мало, мало — никак не насытиться. Неужели никогда и во всей будущей жизни не удастся наесться вволю?

Дядя Леша принес замечательную новость: в детский дом на набережной Лейтенанта Шмидта и Н-ский госпиталь подана вода!

— Н-ский — это же который в бывшем Кадетском корпусе. Рядом совсем, верно? То-то и оно, скоро и у нас вода появится.

— На фронте, на фронте как? — спросила мама о главном.

— Наши войска продолжали вести активные боевые действия против немецко-фашистских войск.

Не такая уж замечательная память у дядя Леши, чтобы наизусть пересказывать газетные сводки. Просто в сводках — одно и то же.

— Конец февралю, — грея руки у остывшей печки, сказал дядя Леша. — Отлютовала зима. Март — уже весна.

— По календарю, — состорожничала мама. — А погода как ныне сложится, кто ведает?

— То-то и оно, — вынужден признать дядя Леша. — Опять же другая проблема, с Дорогой жизни. На ладожском льду держится.

— Лучше уж в холоде, чем в голоде, — молитвенно сказала мама. — Это факт.

Таню сморило, засыпая, забормотала сонно:

— Голодно-холодно, голодно-холодно, голо…

Глава седьмая. Ленинградская симфония

Вчера еще казалось, что город вымер, вымерз, остатки жителей безвыходно сидят в заводских цехах или стоят в бесконечных очередях.

В воскресенье 8 марта могло показаться, что весь довоенный Ленинград на улицах, проспектах, во дворах, на площадях и набережных.

Город и до войны прихорашивался к праздничным дням — «перышки чистил».

В 42-м, в преддверии весны, надо было срочно убрать грязь и нечистоты — гнездовья болезней и эпидемий.

Снежные заносы и нагромождения сколотого льда при таянии угрожали затопить подвалы и нижние этажи домов и строений.

Дядя Леша удивленно озирался:

— Народу! Стар и млад.

— Ну-ка, братья Родионычи, — по-свойски призвал на помощь дворник Федор Иванович. И ему в одиночку не управиться с железным ломом.

Втроем совместными усилиями приподняли и опустили тяжелую пику. Блестящее острие вонзилось в серую глыбу, выклюнуло мутную ямочку.

— Выше, выше поднимай. С маху чтоб!

С четвертого удара ледяная глыба раскололась, обнажилось чистое голубое нутро. Но и половину не поднять.

— Еще р-разок, Родионычи.

Дядя Вася ловил раскрытым ртом морозный воздух. Да и напарникам уже требовалась передышка.

Мама совковой лопатой накладывала ледяные осколки и крошево на фанерную волокушу. Бригада ребят отвозила нелегкую поклажу к пандусу у сфинксов, к удобному и посильному спуску.

Сотни штатских и военных расчищали набережную. На людей в черных бушлатах и шинелях смотрели с любовью и благодарностью. Защитники и помощники. Когда в январе хлебозавод остался без воды, боевые экипажи включились в ремонт, проложили временные шланги и провода, качали воду из Невы, давали энергию от судовых электростанций.

Опорожнив волокушу, ребята присели отдохнуть.

Таня приблизилась к сфинксам. Мартовское солнце освободило каменные статуи от наморози, человеко-львы, блаженно прикрыв глаза, беззаботно дремали, будто с поста сменились. Караул несли военные моряки.

«Замечательно, когда совсем-совсем есть не хочется, — позавидовала сфинксам Таня. — Были бы люди из сиенита, тоже обходились бы без пищи. Живешь себе и все».

— Полундра, — подражая морским командирам, поднял свою бригаду Борька Воронец.

Ребята поволокли фанерный лист за очередной грудой. Каждая возка отнимала все больше и больше времени и сил. После пятой или шестой доставки без посторонней помощи не сумели бы сбросить груз. Спасибо, моряк выручил. Высокий, тощий, из-под распахнутого бушлата тельняшка выглядывает. Он же и сухариком Таню угостил.

— Спасибо, — смутилась она. — Я не хочу…

— Хочу не хочу, — матрос улыбнулся. — От подарков нос не воротят. Это тебе, сестренка, по случаю Международного женского дня. Грызи на здоровье. Флотские сухари калорийные.

— Бери, — сказал Борька, но когда Таня попыталась угостить товарищей, решительно возразил: — Мы же мужчины.

Коля Маленький, сглотнув слюну, самоотверженно поддержал его. Шапка сползла к затылку, шарф развязался; на разгоряченном лице нос никак не был похож на мышонка.

Остальные промолчали, даже длинный, как жердь, парнишка в большой заячьей шапке. Таня не сразу узнала в нем рыжего Павлика. Все считали, что он эвакуировался, а Павлик, как выяснилось, переселялся с мамой и младшим братом к бабушке на Лесной проспект. Когда остались вдвоем, Павлик и мама, жить на Лесном потеряло смысл. Тем более что старший брат Павлика воевал и в любой момент мог вдруг объявиться на Васильевском острове.

— Полундра, кончай ночевать, — приказал Борька Воронец.

Ребята опять впряглись в волокушу.

Удары ломов, шарканье лопат, глухой перестук и шлепки заматерелого снега перерезал разбойный свист.

— Ложи-ись!

— Не наш…

Фронтовикам и блокадникам известно: свой снаряд не услышишь, свой, в тебя летящий, обгоняет звук.

Рвануло на соседней улице. Потом еще и еще.

«Артиллерийский обстрел, артиллерийский обстрел!» — закричали уличные динамики.

Дежурные с повязками и милиционер, угрожая штрафом и военным трибуналом, загнали людей в укрытия. Таня очутилась в темном подъезде и по керосиновому запаху поняла, что это соседний дом.

Сейчас вонь керосина была даже приятной: из мирного, довоенного времени.

Обстрел района длился минут двадцать или тридцать. Наконец кто-то приоткрыл наружную дверь, в подъезд проник дневной свет, люди потянулись к выходу.

Работа возобновилась. Стало известно, что близ Тучкова моста двоих убило, четверых ранило.

— А все от недисциплинированности, — сурово разъяснил милиционер.

Он был прав и не прав.

— Тревогу-то, мил человек, — выступила от имени народа женщина в бараньей выворотке, — уже опосля того, как стрёлят, по радио кричат. Немец, он же загодя предупреждение не делает.

— Деревня, — безобидно обозвал спорщицу милиционер, но нравоучения свои прекратил.

Борька Воронец накинул лямку на плечо:

— Поехали.

Фронт уборочных работ переместился в другое место, маршрут к Неве проходил левее прежнего. Напротив сквера упряжка остановилась.

— Что там? — спросил рыжий Павлик. Они с Таней шли по бокам, придерживали кучу, чтоб не разваливалась.

— Кровь.

Красные капельки, затуманенные морозом, перегораживали широкую тропу. Свернусь некуда, давить это волокушей, растаптывать ногами…

Павлик протиснулся вперед, наклонился низко, изучая кровавый след, и вдруг выколупнул из снега красную горошину, еще посмотрел — и сунул в рот.

Коля Маленький выпучил глаза:

— Ты что?!

— Клюква, — проглотив ягоду, сказал Павлик и наклонился за следующей.

Все начали отковыривать примерзшую к снегу клюкву.

«Рассыпал какой-то бедняга», — сочувственно подумала Таня.

— Поехали, — скомандовал Борька, когда подобрали все ягоды.

Успели сделать две ездки. И опять — артналет.

— Не дают работать, гады, — возмущался милиционер. — В укрытия, в укрытия, граждане! Прошу и умоляю.

Полчаса спустя или чуть дольше по радио весело запел рожок и диктор объявил на весь Васильевский остров:

Дворник Федор Иванович сказал озабоченно: