Сердце солдата (сборник)

— Это ты, Лапин?

— Я, как видишь.

Он расстегнул Юзикову рубашку, приник ухом к тому месту, где было особенно больно.

— Пока ничего страшного. Устал, поволновался. Нужен покой.

— Жаль, — вдруг сказал Юзиков.

Те, кто стоял поближе, переглянулись.

— Чего жаль? — недоуменно спросил Лапин.

— Жаль, что тебя не Костей зовут! — ответил Юзиков.

Опираясь на палку, он приподнялся, движением руки раздвинул стоявших вокруг. Снова стали видны золотые буквы на серой плите. «Сержант Липатов К. М., — читал он, — сержант Стрельников А. С., рядовой Яшенко…».

— Что же это, мать честная? Никак, померещилось! — прошептал Ефим Гордеевич.

7

Вечером следующего дня Юзиков прощался с Киевом. Провожало его человек двадцать. Правда, не его одного. В этом поезде с ним до Москвы ехали Петухов и Никишин. Вещи были уложены, билеты спрятаны, в ларьке на вокзале куплены подорожники. Дело оставалось за стрелкой на огромном светящемся циферблате. Она же точно смеялась над людьми: когда на нее не смотрели, неслась будто угорелая, когда же начинали смотреть — замирала неподвижно… Петухов на всякий случай вошел в тамбур, Юзиков на перроне докуривал «последнюю»…

В это время кто-то громко сказал:

— Юзиков, где ты?!

— Здесь! — не своим голосом крикнул Ефим Гордеевич, и сердце его снова заколотилось неровно и торопливо.

Подбежал Григорий Степанович, взволнованный, запыхавшийся, взяв Юзикова за локоть, отвел в сторонку.

— Понимаешь, какое дело, Ефим! Я вчера после вас еще долго по кладбищу ходил… Там, на самом краю, почти у дороги… вторая плита слева…

— Hy!! — воскликнул Юзиков неестественно тонким голосом.

— В общем, они там, Ефим! — сказал Лапин.

Как тогда в парке, у Юзикова мелко-мелко задрожали руки, потемнело в глазах, Лапин, не спускавший с него глаз, вовремя подставил чей-то чемодан…

— Сколько? — спросил Юзиков.

— Из тех фамилий, что ты называл, трое. А вообще много…

— Кто именно?

Григорий Степанович вынул блокнот.

— Сержант Якимов И. Д., рядовой Савушкин С. И…

— Что же ты замолчал? — спросил Юзиков. — Кто третий?

— Третий Костя Лапин.

Стрелка на циферблате наконец-то шагнула к заданной черте. Проводники подняли зеленые флажки, последние пассажиры, подталкивая друг друга, полезли в тамбур, а Юзиков, словно не понимая, что делает, двинулся по перрону совсем в другую сторону…

Растерявшийся Лапин шел за ним следом.

8

Затерянная в дремучих лесах станция Дьяково встретила Юзикова проливным дождем. Над домами поселка широким развернутым фронтом неслись тучи, настолько низкие, что казалось, вот-вот заденут рваными краями за верхушки молоденьких тополей или запутаются в телевизионных антеннах.

Никакой платформы в Дьякове пока что не было. С подножек вагонов пассажиры прыгали прямо в песок, а влезали, подсаживая друг друга. Раньше Юзиков этого как-то не замечал. Наоборот, когда проложили новую ветку и деревня Дьяково стала станцией, гордился и даже написал своему другу в Донбасс, что станция у них, хоть и маленькая, но вполне благоустроенная, и есть даже буфет…

С высоты последней подножки он еще раз взглянул на приземистое, крашенное охрой, деревянное здание вокзала с двумя большими трубами, дым из которых полз по крыше вниз, наполняя все вокруг едким зловонием.

«К ненастью», — подумал Юзиков и начал спускаться.

Он уже стоял на земле, когда сердце кольнуло с такой силой, что он не удержался и застонал.

Думая, что его встречают, он обогнул здание вокзала и вышел на то место, которое здесь называется площадью и где разворачивается автобус «Дьяково — Пречистое».

И долго стоял там под дождем, пока не узнал, что автобусные рейсы по случаю ненастной погоды отменены. Юзиков не удивился. Может, где-нибудь в Киеве это и показалось бы смешным, но здесь все было серьезно. Вешние воды и сильные дожди в любое время года превращают новое, недавно построенное шоссе в глинистую тестообразную массу. Эта масса постепенно, но неуклонно сползает в те самые кюветы, из которых была поднята с таким трудом…

Юзиков пошел в билетный зал и удачно занял место возле теплой печки. Он не знал, как будет добираться до Антонова. Через окно ему было видно вереницу людей, среди которых были и подростки, и старики, и дети, направляющихся в сторону Пречистого. Для деревенского жителя ходьба на дальние расстояния — дело привычное. Есть автобус или попутная — едут, нет — идут пешком. Раньше Юзикова это не смущало, но нынче он с ними не пошел, а смотрел в их удаляющиеся спины и завидовал. Часа через два они будут сидеть в Пречистом, в маленькой уютной чайной и пить горячий крепкий чай…

Ефиму Гордеевичу хотелось раздеться и лечь в теплую постель или, еще лучше, на печку. В последние годы его порядком донял ревматизм.

Он постарался сесть поудобней, вытянул ногу и прислонился спиной к горячим кирпичам. Сколько раз случалось ему попадать в ситуации, из которых, казалось, не было выхода, но стоило только взять себя в руки, посидеть или полежать с полчаса, хорошенько подумать, и выход непременно находился.

Так было и на этот раз. Посидев и подумав, Юзиков прошел в комнату дежурного по станции и оттуда позвонил в сельсовет — попросил лошадь. Ему ответили, что единственная свободная подвода повезла в район роженицу, но как только вернется, ее пришлют на станцию. Успокоенный Ефим Гордеевич вернулся в зал ожидания, сел на прежнее место и, обласканный теплом печи, скоро заснул.

Снился ему Киев. Будто идет он с Григорием Степановичем по той самой аллее, что у дороги, и читает надписи на мраморе. Но, странное дело: нет там никаких надгробий! На мраморе золотом написаны совсем другие слова, вроде тех, которые Юзиков видел на транспарантах. С удивлением и упреком взглянул он на спутника, и Григорий Степанович, устыдившись, спрятал блокнот и ушел прочь. А вместо него рядом с Юзиковым оказался его бывший командир полка подполковник Овсянин. «Здравствуй, Юзиков!» — «Здравия желаем, товарищ подполковник!» — ответил Ефим и непонятно отчего сробел… А Овсянин смотрит не на него, а куда-то в сторону и строго так спрашивает: «Доложили мне, будто ты, Юзиков, нехорошие слухи обо мне распускаешь. Так ли это?» Сглотнул Юзиков слюну, подобрался весь… «Так точно, товарищ подполковник, распускал! Очень я тем делом на Великой возмущен был. Интересуюсь…»— «Чем ты интересуешься, Юзиков?» — спрашивает Овсянин, а головы не поворачивает. И голос его звучит раскатисто, как в церкви. «Интересуюсь, — отвечает Юзиков, — почему я со своими разведчиками остался один против двадцати танков; куда девался полк и где в это время были Кожевников и пулеметчики. Почему ускакали орудия? Вот сколько лет прошло, а забыть тот день не могу. Ведь не могли же они самовольно сняться с позиций, да и струсить, я думаю, не могли! Не такие люди! Как же все получилось, товарищ подполковник?»

Тогда повернулся к нему Овсянин, очки поправил. «Никого не вини, Юзиков! Я отдал приказ отходить. Нужно было выручать из окружения целую армию. Только я… только мой полк это мог сделать. И ты дал мне эту возможность. А вот прикрыть твой отход у меня людей не осталось. Прости. Всех до единого бросил в бой! И неправым себя не считаю. А тебе, за то, что выстоял, от лица службы — спасибо!»

Смутился Юзиков. Вот оно, оказывается, как обернулось! Что ж, если армию спасать, тогда… конечно…

Хотел у Овсянина извинения попросить за свои мысли нехорошие, голову поднял и вдруг видит: за очками у командира полка ничего нет. Череп один голый. С мертвым, стало быть, пришлось Юзикову разговаривать. Недаром Овсянин все время отворотясь стоял!

Повернулся Юзиков, чтобы отойти подальше, а Овсянина уж и след простыл. На том месте, где он стоял, две ямки от сапог остались…

А потом Ефим Гордеевич увидел своих. Шли они, обнявшись, занимая всю ширину дорожки от одного газона до другого. Четырнадцать! Все, кто остался в живых после отступления на Великой. В самой середине Костя Лапин, справа от него Якимов, слева Савушкин, дальше Данилов, Терехин, Бузин, еще кто-то. И у каждого гранаты у пояса и вообще полная боевая выкладка. «К чему бы это? — подумал Юзиков. — Войны-то давно нет!»