Сержант в снегах (ЛП)

Проходя через деревню, видим у дверей трупы. Трупы детей и женщин. Похоже, их убили во сне, потому что они в одних рубашках. Голые ноги и руки кажутся лилиями на алтаре. На снегу лежит нагая женщина, она белее снега, а снег вокруг нее красный. Я не могу на них смотреть, но вижу не глядя. Молодая девушка лежит, раскинув руки, и на лицо ее наброшено белое полотно. Кто это сделал? За что с ними так жестоко расправились? Мы продолжаем бесконечный марш.

Проходим через узкую пустынную лощину. Я иду по ней, а на душе тревога. Поскорей бы уж пройти, а то я вот-вот задохнусь. Со страхом озираюсь вокруг. Вот сейчас покажутся башни русских танков, откроют огонь пулеметы. Но мы минуем и эту лощину.

У меня сосет под ложечкой. Когда я ел последний раз? Не помню. По обе стороны дороги в нескольких километрах друг от друга — две деревни. Там наверняка можно раздобыть что-нибудь съестное. От колонны отделяются небольшие группы, идут на поиски еды. Напрасно офицеры кричат, что в деревнях могут быть партизаны или русские разведчики. Солдаты моего взвода тоже отправляются добывать провиант. У колодца мы останавливаемся на короткий привал — попить воды, а потом я заглядываю в ближнюю избу. Но она одна из самых больших и крепких, потому в ней уже побывали многие. Нахожу лишь связку сушеных яблок, из которых русские варят компот.

Мы всё идем, и вот наступает ночь. Холодно, холоднее, чем обычно, — градусов сорок мороза. Дыхание застывает на бороде и усах; натянув одеяло на голову, мы шагаем в полном молчании. Останавливаемся — вокруг степь. Ни деревьев, ни домов, только снег, звезды и мы. Я валюсь на снег. А может, это даже и не снег. Закрываю глаза и погружаюсь в пустоту: то ли плыву навстречу смерти, то ли сплю, окутанный белым облаком. Но кто меня тормошит? Оставьте меня в покое.

— Ригони! Ригони! Ригони! Вставай. Колонна уже ушла. Проснись, Ригони!

Это меня зовет дрожащим голосом лейтенант Мошиони; открыв глаза, вижу, что он склонился надо мной. Пару раз встряхивает меня, и теперь я ясно различаю его лицо: два уставившихся на меня темных глаза, жесткая, в белом инее борода, на голове одеяло.

— На, возьми, Ригони, — говорит он и протягивает мне две маленькие таблетки. — Проглоти их, очнись и пошли.

Я поднимаюсь, иду дальше вместе с ним, и вскоре мы нагоняем роту. Теперь я отчетливо понял, что произошло… Но сколько наших рухнули на снег и больше уже не поднялись? Ченчи и Мошиони сажают меня на лошадь. Но ехать еще хуже, чем идти, — того и гляди, замерзнешь. Я слезаю с лошади и снова иду вперед. Ченчи дает мне сигарету, мы закуриваем.

— Ну, Ригони, чего бы ты хотел сейчас?

Я улыбаюсь, и они тоже улыбаются. Ответ они знают заранее, ведь я уже не раз говорил о своей мечте.

— Войти в один из домов, похожий на наши, раздеться, снять ботинки, подсумок, стянуть одеяло с головы, помыться, а потом надеть чистую льняную рубаху, выпить чашку кофе с молоком и завалиться на кровать — настоящую, с матрасами и простынями, — уснуть и спать, спать, спать. Притом кровать должна быть большущей, а комната теплой. А проснувшись, услышать звон колоколов и сесть за стол, полный всякой снеди: спагетти, вино, вишни, финики, виноград, — и снова лечь спать и заснуть под чудесную музыку.

Ченчи смеется, Антонелли смеется, все мои товарищи смеются.

— И все-таки, если вернусь, так и будет, — говорит Ченчи. — А потом проведу месяц на берегу моря, буду лежать голый на песке, один под палящим солнцем.

А пока мы шагаем, и Ченчи видит синее море, а я — настоящую кровать. Но Мошиони — человек серьезный и самый рассудительный из нас — твердо ступает по дороге и видит степь, альпийских стрелков, снег. Внизу забрезжил огонек. Это не голубое море и не настоящая кровать, а лишь деревня.

Но огонек этот словно из волшебной сказки. Он даже еще недостижимее для нас, чем сказочный. Никак до него не добраться. Но вот она, деревня. Маленькая, и места для всех тут не хватит. Мы добрались одни из первых, но все избы уже заняты. Придется, видно, провести остаток ночи на улице. Капитан, Ченчи, Мошиони и половина сильно поредевшей роты отправились искать жилье. Я остался со своим взводом.

Утром капитан сказал мне, что посылал за нами связного — у них в избах было место для всех. Но к нам никакой связной в ту ночь не приходил. Несколько моих товарищей устроились возле сарая, обложившись со всех сторон соломой. Другие разбрелись кто куда, а мы с Бодеем остались одни и развели костер. Вдруг поблизости послышалось блеяние, Бодей вскочил, отыскал заблеявшую овцу и заколол ее прямо возле костра. Я помог ее освежевать, и мы принялись обжаривать на сильном огне каждому по кострецу. Горячее, кровоточащее мясо было невероятно вкусным. Еще мы обжарили сердце, печень и почки, насадив их на острия штыков. Овечье мясо поджаривалось на огне, и от него исходил приятный и дымный запах. Потом мы долго ели филейную часть, а доев, принялись за шею и передние ноги. К нам подошли, видно привлеченные запахом, двое итальянских солдат и один немецкий; они доели овцу, вернее, обглодали кости, которые мы с Бодеем оставили. Все трое были без оружия, и вместо ботинок на ногах у них были обмотки и солома, прикрученные проволокой. Мы потеснились и дали им место у костра. Они молча сидели у огня, к неудовольствию Бодея, ни разу не поднялись, чтобы поискать дров. Даже от дыма не отворачивались.

Мне очень хотелось спать. Наконец я заснул, но тут занялся рассвет, и немного спустя меня разбудил шум, который всегда предшествует выступлению колонны в путь. Я собрал солдат своего взвода. Мы покинули деревню, но колонна не пошла дальше, а вернулась на прежнюю дорогу. Что случилось? Внизу, на правой стороне мы увидели довольно большую деревню. Нам сказали, что там русские и нужно проложить дорогу тем, кто идет вслед за нами.

— «Вестоне», вперед! — кричат офицеры в голове колонны и пропускают нас.

Теперь они готовы и рады пропустить нас вперед. Нам указывают направление атаки, и мы выполняем приказ. Взводы Ченчи и Мошиони на правом фланге, я со своим взводом и станковым пулеметом — в центре, за нами идут в атаку остальные роты батальона и, наконец, немцы. Кое-где слышны выстрелы, но сильного огня русские не ведут. Майор Бракки не отстает от нас и время от времени отдает короткие приказы. Видим, как отступают группы русских солдат. Настоящий бой так и не разгорелся. Наш станковый не сделал ни единого выстрела. Мы с холма видим все, что происходит. Добравшись до первых изб, мы начинаем обходить деревню с фланга. Встречаем стайку тревожно гогочущих гусей.

Ловим нескольких и сворачиваем им шеи. Взваливаем эту приятную ношу на плечо и несем, крепко держа за бессильно болтающиеся головы. На главной улице селе кто-то кричит: «Сбор!» Атака закончилась.

По дороге к церкви мы увидели брошенные грузовики американского производства, орудия, ящики со снарядами. Странно, что у русских в такой деревне было сосредоточено столько орудий. Почему же они не открыли огонь? Ведь их опорный пункт был хорошо укреплен. Ночью наша колонна прошла по краю холма, возвышающегося над деревней. Это там я уснул на снегу. Русские нас не услышали и не обнаружили. Мы и в самом деле были тенями. Я вспомнил, что где-то поблизости мерцал слабый свет. И даже подумал: «Почему бы нам не пойти в том направлении?» Размышляя над всем этим, я увидел избу с распахнутой настежь дверью и вошел в нее. Я даже не заметил, как перешагнул через труп мужчины, лежавшего на пороге. Стал искать, чем бы здесь разжиться. Но кто-то уже опередил меня: я увидел выдвинутые ящики шкафа, брошенное на полу белье, кружева, развороченный сундук. Начал рыться в одном из ящиков, но вдруг услышал в углу плач. Женщины и детишки плакали навзрыд, обхватив голову руками, плечи их судорожно вздрагивали. Лишь тогда я заметил лежащего мертвеца на пороге и увидел, что пол вокруг кроваво-красный. Не могу передать, что я в тот миг почувствовал: стыд и презрение к себе, боль за них и за себя. Я выскочил из избы так поспешно, словно был виноват в их горе.