Пропавшие без вести

— Погоди-ка, ведь я тебя знаю — ты земляк Бронислава. Он помогал тебе за золотые часы, я помню.

— Часы он ко мне подослал кого-то украсть, и украли, — сказал Балашов.

— Слыхал, — продолжал Шиков, подмигнув с обычной хитрой усмешкой. — А еще ты рисовал портретики с немцев. Верно?

— Ну, это пока в лазарет не попал…

— Говорили — художник. Когда же ты фельдшером стал? — Шиков, довольный своей «проницательностью», расхохотался.

— Я всегда им был. В армии тоже был фельдшером, а портреты я с детства способен. Меня от портретов батька, бывало, ремнем отучал, когда я хотел на художника поучиться. Отец-то был сам деревенский фельдшер…

Удачная ложь убедила Шикова.

— Ну и дурак твой отец! Тебе бы еще поучиться. Ведь у тебя, я считаю, прямо талант!

— Многим нравится. Немцы платили, бывало, по целой буханке…

— У-у, немцы любят!.. Я на твоем месте жил бы — горя не знал! На кой тебе черт в фельдшера! Хочешь — переходи к нам в барак!

— Ну как же? Кем я там буду?

— В полицию, очень просто! Фельдфебелю нашему сделай портретик — и с милой душой зачислит. Он тебя еще в город потащит, к знакомым «фрау», с них портретики делать. Во будешь жить! — показал Шиков под самое горло.

— А ну их к чертям! — отозвался Балашов.

— Да я только так. Я их сам не люблю. Все равно все фашисты, — согласился Шиков. — Так ты вот чего, комендант имей в виду, что ты подчиняешься мне, — вдруг заключил он.

— Как же — тебе? Старшему врачу Соколову, а тут — Славинскому.

— Женьке? Который в лагерь ходил выкликать больных?! Старый дружок! Так ты думаешь, что ему подчиняешься? Как бы не так! Он всего по лечебной части.

— А больше-то в карантине какая же часть? — «наивно» спросил Балашов.

— Ну как сказать… сам понимаешь: барахольная часть и насчет жратвы, — одним словом, трале-вале по хозяйству, часы, сапоги…

— Да что ты возьмешь с «доходяг»?! Их уже раньше ограбили немцы! А потом — они будут проходить дезинфекцию, баню, там еще оберут, черта лысого нам оставят!

— Это верно, что баню! — снисходительно усмехнулся Шиков. — Да, вообще, ты мне подчиняешься! — вдруг взъелся он. — Сколько у вас полицаев?

— У нас санитары, а полицаи зачем?

— В чужой монастырь со своим уставом не лезь! Я тебе дам десять полицаев для соблюдения порядка, а санитары твои за больными ухаживать будут.

— Карантин у нас будет закрытый — на то карантин. Никаких полицаев нельзя допустить, — возразил Балашов. — Штабарцт за такое сожрет!

— Да что тебе жалко-то?! Пусть они у тебя в подчинении будут. Тебе же лестно! — настаивал Шиков.

Туберкулезное отделение лазарета к этому времени уже вышло из подчинения Шикова. Сапожные и портновские мастерские все громче ворчали, что полиция их обжирает. Немцу-цалмейстеру, который над ними начальствовал, мастеровые уже не раз говорили, что они лучше будут держать порядок без полицаев, и тот одобрял. С уменьшением полиции все призрачнее становилась власть Шикова. Вот почему ему так хотелось еще хоть где-нибудь сохранить полицейских…

— Ну, да ты приходи ко мне вечерком в барак, потолкуем, — пригласил Балашова Шиков.

Посоветовавшись с Трудниковым, Иван в тот же вечер пошел в гости к «старшему русскому коменданту».

— Орел, здорово! — шумно приветствовал его Шиков. — Никола, вот комендант карантина, — сказал он коменданту бани, с которым жил вместе.

— Старший фельдшер, — поправил его Балашов.

— Все равно комендант. А как звать — вот не знаю.

— Балашов.

— Ну пускай Балашов. Художник — во! — показал Шиков оттопыренный палец. — Айн, цвай, драй! — и портретик! Да здорово как похоже!

— Из туберкулезного? — спросил банщик.

— Ага, — им обоим в тон отозвался Иван.

— Значит, ты там малевал портретики «дорогих вождей»? — продолжал комендант бани.

— Каких вождей? — насторожился Иван, не ожидавший, что форлагерской банде известно что-либо о политической жизни туберкулезного лазарета.

— «Наших», еврейских, конечно, — Ленина-Сталина, — к Первому маю…

— Где же я их возьму? Мне надо с натуры или с портрета. А Ленина, Сталина где же мне карточки взять? — возразил Балашов.

— А слыхать, у вас все-таки кто-то малюет, — угрюмо сказал банщик.

— Не знаю, не слышал.

— Стало, глух. У нас и то слышно! А кто там у вас продал немцам полицию и поваров?

— Кто «продал»?! Их сам штабарцт назначил! — возразил Балашов.

— Трепись! Все равно узнаю! В баню мыться придут — под душем сварю. Бронислав мне друг, — угрожающе сказал банщик.

Шиков засмеялся.

— Ему Бронислав тоже был другом, — кивнул он на Балашова. — Знаешь, какие часы у него отхватил!

— Отхвати-ил! — передразнил банщик. — А что Бронислав хватал?! Он объедки жрал. Подлизывал то, что мы прозевали! — огрызнулся банщик. — Не тебе бы завидовать! — укорил он Митьку.

— А я никогда не завидовал! Мне все и так приносят, — похвалился Шиков, перед круглым настенным зеркальцем щеткой разглаживая пробор в своих темных нафиксатуаренных волосах. — Ну, в очко, что ль, сшибемся, орлы? — обратился Шиков к Балашову и банщику, желая переменить тему.

— От безделья работа! — согласился банщик лениво и равнодушно.

— Пацан! Где колода? — оглушительно гаркнул Шиков.

За дощатой переборкой, на общей половине барака, где жили полиция, банщики и писарская команда форлагеря, послышались робкие голоса, возня.

— Колоду! Пацан! — еще грознее и повелительнее выкрикнул Шиков.

В отгороженное для жилья комендантов помещение стремглав ворвался восемнадцатилетний мелкорослый парнишка с карточной колодой в руках, с вылупленными в страхе глазами.

— Ей-богу, ребята просили дать, только пока вы придете, да вот заигрались! — плаксиво забормотал он.

— В другой раз без спросу дашь — башку оторву, — мирно сказал Шиков. — И знаешь, куда я ее тебе вколочу?

— Знаю, — робко шепнул «пацан».

— Сигареток подай и кофе свари, — приказал ему Шиков.

«Пацан», исполнявший роль денщика при особе Шикова, достал из-под кровати подобие сундучка, отпер, вынул пачку немецких сигарет, положил перед Шиковым.

— Можно одну? — спросил он.

— Бери, — небрежно разрешил комендант, привычно сдавая карты.

— Я не играю, — остановил Балашов. — Я пока вас нарисую.

— Не играешь — напрасно. А нарисуешь — давай, — милостиво согласился комендант.

У обоих партнеров были новенькие, словно только из банка, советские кредитки.

— Что лупишься? Денег не видел? — спросил комендант бани. — У меня их был полный портфель. А теперь осталось всего рублей восемьсот. Вон у Митьки с три тысячи будет… Чисто играет, каналья!

— Откуда же денег-то столько? — спросил Балашов.

— Мамка дала на дорогу — купить леденцов! — издевательски отозвался банщик.

Балашову припомнился переодетый в штатское лейтенант, которого допрашивал в лесу, в окружении, Баграмов, а потом застрелил политрук. Этот банщик, конечно, готовился в плен с таким же портфелем… «Жаль, что и этот вовремя не попал кому надо на мушку нагана!» — подумал Иван.

Карандаш его бегал по бумаге, набрасывая черты этой хищной пары молодых лагерных бандитов. Легкий, стройный и наглый красавец Митька играл, почти не глядя в карты, небрежно поставив на табуретку ногу в начищенном денщиком, облегающем икру хромовом сапоге. Угрюмый, циничный, с тяжелой челюстью и бычьей, багровой шеей банщик, сутуло сжавшийся, как паук, на своей койке, опасливо заглядывал в свои карты и, словно боясь, что кто-нибудь подглядит, ревниво прикрывал их ладонью.

— Пацан, караулишь? — вдруг громко окликнул Шиков.

— A то! — отозвался «пацан» за окном.

— Немцы русские деньги любят, — пояснил Балашову Шиков. — Увидят — сейчас отберут. А ну, покажь! — заглянул он в рисунок Ивана. — Вот дьявол, здорово! Ты, Николай, прямо живой! Ну как есть!

— А что же я, мертвый?! — с тупой обидой пробуб-нил банщик.

Балашов ушел, унося в душе омерзение к этим людям, с которыми просидел почти до отбоя.