Последние солдаты империи

Николай II знал, что бескорыстие при императорском дворе было не в чести, хотя всегда широко декларировалось и выражалось во всех внешних проявлениях его придворных. Да и о каком бескорыстии может идти речь, когда ловкость, хитрость и умение извлекать из любых ситуаций собственные блага возводилось самим высшим обществом в догму, и это умение, к сожалению, особенно в последнее время ценилось во много раз больше, чем другие способности и жизненные принципы старой русской аристократии.

Распутин действительно никогда ничего не требовал для себя, но настойчивость, с которой он стремился подчинить себе волю монарха, вызывала у Николая II естественное чувство справедливого негодования, и только заступничество жены да болезнь цесаревича до поры до времени спасали старца от изгнания и ссылки.

«Кончится война, выздоровеет Алексей – ноги этого мужика больше не будет во дворце», – в который раз, размышляя про себя, решил Николай II.

Проводив императрицу до личных покоев, государь направился в свой приватный кабинет – так он его называл. В Зимнем дворце у российского императора было несколько личных кабинетов, но один из них государь выделял особо. Весной 1902 года, втайне от всех, в этом кабинете Николай II приказал сделать два тайника, которые гармонично вписались в уже существовавший интерьер и имели сложную систему доступа к содержимому.

Услышав, как за спиной привычно щелкнули пружины дверного замка, Николай II прошел к большому инкрустированному рубинами бюро времен Екатерины Великой, которое располагалось в глубокой нише, и слегка надавил на один из камней. Приведя в действие скрытый секретный механизм, государь повернулся к одной из висевших рядом картин и, взявшись обеими руками за массивную раму, потянул ее на себя. Раздался щелчок, и картина, легко развернувшись вместе с частью стены, встала почти перпендикулярно, открывая взору довольно глубокую нишу, из которой Николай II достал туго, по-старинному, скрученный лист, толщина которого, как и сама структура документа, выдавали его древнее происхождение. Государь, бережно развернув похожий на старинную грамоту свиток, прошел к единственному в этом кабинете креслу, и удобно расположившись в нем, углубился в чтение.

Так прошло довольно много времени. Если бы в кабинете присутствовал сторонний наблюдатель, он бы с удивлением обнаружил, что по мере чтения Николай II стал терять свою царственную величественность, взгляд его сделался беспомощным, а руки, и без того излишне нервные и беспокойные, начали заметно подрагивать.

Через некоторое время Николай II поднялся и подошел к окну.

Над дворцовой площадью кружились снежинки, медленно и важно опускаясь на каменную мостовую, на Александрийский столб, на фуражки и шинели проходящего мимо взвода гвардейцев.

Быстрой победы не получилось. Война затянулась и превратилась в соревнование экономического потенциала воюющих стран, и Николаю II стало страшно. Он словно на секунду-другую увидел будущее своей страны, увидел хаос и звенящую пустоту, которая медленно, но неотвратимо заполняла собой все пространство огромной империи, и не было ей ни начала, ни конца.

XI

В лагере для военнопленных, где находился поручик Нелюбов, в середине зимы объявились дремавшие до поры болезни. Каждое утро специальные команды добровольцев выносили из бараков своих умерших товарищей и, стоя на январском холодном ветру, ожидали разрешения лагерных властей похоронить несчастных.

По прихоти судьбы, оказавшись в лагере для нижних чинов, – офицеров германское командование держало отдельно, – Борис в полной мере ощутил силу духа и несгибаемую волю русского солдата. Голод и болезни выкашивали целые бараки, но многие солдаты, будучи в более тяжелом положении, старались поддержать тех своих товарищей, которые от голода и лишений совсем пали духом и в безумной лихорадке, блестя воспаленными глазами начинали с болезненным вожделением поглядывать на сторожевые вышки в надежде получить спасительную пулю.

Попав в плен в форме немецкого солдата, Нелюбов на допросе назвал первые пришедшие в голову имя и фамилию, и теперь в душе беззлобно посмеивался над своими товарищами по несчастью, видя, что не только немцы, но и его соотечественники с полной уверенностью приняли его за простого русского мужика.

«Все мы из одного теста, – долгими ночами размышлял Нелюбов. – Переодень да заинтересуй собственной шкурой любого, и мы сразу же готовы играть навязанную нам чужую роль».

Но поручик кривил душой. Сохранив честь русского офицера, он был несказанно рад, что его истинное имя и чин остались для немцев загадкой. В этой ситуации был лишь один существенный минус, который с каждым днем все больше и больше беспокоил Бориса. Постоянно думая о возвращении в Россию, Нелюбов тем не менее понимал, что в одиночку совершить побег практически невозможно. Нужен был надежный товарищ.

Однажды, в начале зимы, терзаемый полчищами вшей, Борис, ворочаясь с боку на бок, долго не мог заснуть, когда вдруг к нему с необычной просьбой обратился его новый сосед:

– Ты, вот что паря! Ты шинельку-то свою дай. Мы им сейчас холодную устроим!

Нелюбов ничего не понял, но, повинуясь безапелляционной уверенности соседа, протянул шинель и с любопытством стал наблюдать, что будет дальше.

А сосед, вырыв в мерзлой земле небольшую ямку прямо под нарами Бориса, закопал его единственное имущество, которое ночью служило поручику покрывалом, а днем – верхней одеждой, да так, что только ворот торчал наружу и, пересев к нему на нары, хитро подмигнул и прошептал:

– Вы, ваше благородие, не сомневайтесь, к утру мы их всех изведем. Они ведь, глупые, из мерзлой земли к теплу потянутся, да и повылазят наверх, тут им, кровопийцам, и придет конец.

Нелюбов обратил внимание на этого солдата сразу, как только он появился в бараке. Некая дремавшая огромная сила в сочетании с добродушной уверенностью выделяли его из числа других пленных. В экстремальной ситуации, когда человеческая жизнь стоит дешевле тюремной баланды, когда воля, разум, инстинкт самосохранения ежеминутно подавляются лагерной системой, более отчетливо проявляются внутренние скрытые резервы человека, его стержень и сила характера.

Савелий Мохов, так звали солдата, почувствовав внимание со стороны Нелюбова, тоже начал присматриваться к нему и, когда рядом с поручиком умер сосед и освободились нары, не раздумывая, перебрался на освободившееся место.

– А с чего ты взял, что я их благородие? – вполголоса произнес Борис. Нельзя сказать, что он был слишком удивлен подобной проницательностью соседа, но за время, проведенное в лагере, Нелюбов привык держаться настороже и ни с кем из заключенных умышленно не заводил приятельских отношений. И сейчас, оценивая ситуацию, Борис понял, что ему до смерти надоело сторониться людей. Будучи по природе отчаянно смелым человеком, Нелюбов принял существующие лагерные правила игры, но при этом бесконечно тяготился ими.

– Вы уж не обижайтесь, но в вас порода чувствуется, – Савелий невольно оглянулся на соседей. – Я ведь сразу понял, что вы офицер. Да вы не беспокойтесь, я – могила! Что знаю, то с собой на тот свет унесу, – и тяжело вздохнув, добавил:

– Я вашбродь в плен второй раз попал. Первый раз – в девятьсот пятом, в Русско-японскую кампанию. Но у японцев порядки другие, они к солдату с чувством относятся – как к воину, хотя… ихние самураи считают плен страшным позором, за который полагается смерть.

– Так ты в Порт-Артуре воевал?

– Да уж, воевал… – промолвил Савелий и, помолчав, добавил:

– Измена была в армии, это все знали. Мы по японцу вдарим, он бежит, а нам команда – оставить позиции, – Савелий горестно махнул рукой. – Я один раз в разведку пошел с нашим прапорщиком, версты три мы по сопкам прошагали, а японцев так и не встретили. Прапорщик разозлился и говорит, пойдем, мол, Савелий обратно, нужно в полк доложить, пока японцы эти сопки не заняли. Что потом произошло, я так и не узнал, но вместо того, чтобы идти вперед, мы опять стали к Артуру пятиться. Я через два дня прапорщика видел – злой как черт! Ох, и лихой он был человек! Его в столице из гвардейцев разжаловали и к нам прислали, так его все япошки знали и очень боялись. Он без языка из дозора никогда не приходил, и все офицеров ихних норовил сховать, – Савелий с сожалением покачал головой: