О друзьях-товарищах

Когда ушел на запад последний вражеский самолет, в городе горели многие дома, а на реке — дебаркадеры и даже пароходы, застигнутые бомбежкой у причалов; и еще: бомбами были порваны баки нефтехранилища, и горящая нефть бурным потоком, пожирая все на своем пути, устремилась вдоль правого берега, около которого и располагались все причалы и пристани.

Но паники среди жителей города я не заметил: они деловито тушили пожары, расчищали улицы от развалин домов. Словом, вели себя так, будто подобные адские бомбежки давно стали для них привычным делом.

Сразу после бомбежки я побежал в штаб флотилии, где и узнал, что сегодня вечером войска ударной группировки 6-й немецкой армии в районе поселков Латышанка и Акатовка вышли к Волге, что в одном километре от тракторного завода появились десятки фашистских танков, которые уже начали обстрел города.

И срочно из моряков, находившихся в полуэкипаже, был сформирован сводный батальон, который вместе с другими частями и направили к тракторному заводу. Как утверждает Н. Г. Кузнецов в своей книге «На флотах боевая тревога», тот батальон насчитывал всего 260 бойцов, которые были вооружены 100 винтовками, 12 ручными пулеметами и 14 автоматами; командовал этим батальоном капитан 3-го ранга П. М. Телевной.

Слабо был вооружен этот батальон, но с утра 24 по вечер 26 августа, пока оборону этого района не взяла на себя 124-я стрелковая бригада полковника С. Ф. Горохова, он стоял насмерть. Больше того, совместно с 282-м полком НКВД и с танками 99-й бригады этот батальон выбил противника из Латышанки.

Почти весь личный состав этого сводного морского батальона пал смертью храбрых в тех многих неравных боях.

Утром 24 августа едва я успел задремать после эвакуации на левый берег Волги штаба флотилии, как опять появились фашистские самолеты, и началось такое, что не берусь точно передать это словами. Мне казалось, что теперь горел и рушился весь город. Солнце исчезло в плотной туче дыма, день почти в ночь превратился, а фашистские самолеты все ходили над самыми крышами домов и бомбили, стреляли из пушек и пулеметов.

В Сталинграде, кроме местных жителей, было много раненых, находившихся на излечении, и еще вчера началась их эвакуация. На подводах, на носилках и редко — на машинах доставляли раненых на берег, чтобы эвакуировать из горящего и рушащегося города. Но фашистские летчики с непонятной нам яростью бомбили именно переправы мирного населения и места, где накапливались раненые, то есть береговую черту; а там к шести часам утра 24 августа горело все, что могло гореть. И многие раненые погибли в этом огне, погибли от бомб и пулеметных очередей фашистских самолетов. Так, в партийном архиве Волгоградского обкома КПСС засвидетельствовано, что на базе имени Шверника находилось примерно 500 или 600 раненых, когда враг с воздуха атаковал ее. В результате этих атак около 100 из них погибли, а еще значительно больше — получили вторичные ранения и ожоги.

Да и многие баркасы и даже пароходы, загрузившись ранеными и благополучно отвалив от берега, на Волге подвергались атакам с воздуха и гибли вместе с людьми. Такая судьба постигла и санитарный пароход «Бородино», на борту которого было 700 раненых: прямой наводкой он был расстрелян в районе села Рынок и затонул. С него спаслось лишь около 300 человек. А с парохода «Иосиф Сталин», который шел с эвакуированным населением, спаслось всего лишь 100 из 1200 человек.

В эвакуации раненых и гражданского населения Сталинграда активное участие принимали и катера нашей флотилии. Они работали как обыкновенные паромы, а матросы из пулеметов и винтовок стреляли по самолетам врага, которые, подавив зенитную артиллерию города, опускались так низко, что иногда мы видели лица летчиков.

Запас прочности, запас плавучести, грузоподъемность — все эти и другие понятия, имеющие солидную научную обоснованность, оказались ниспровергнутыми в эти дни: мы брали на борт столько людей, что катера почти по иллюминаторы погружались в воду; идя к левому берегу Волги, мы избегали резкой перекладки руля, боялись близкого взрыва бомбы, боялись и волны, поднятой проносящимися мимо бронекатерами, — были так перегружены, что запросто могли перевернуться и затонуть. Но взять на борт меньше людей оказывалось свыше наших сил: они с такой надеждой смотрели на нас, когда мы подходили под погрузку…

Четыре рейса мы завершили благополучно, а во время пятого, когда я из рубки зачем-то ушел на нос катера, вражеская бомба рванула под кормой и, конечно, разворотила ее. Взрывом меня швырнуло в реку, а когда я вынырнул, катер-тральщик уже затонул. Только восемь человек барахталось среди обломков, пытаясь найти хоть что-то, за что можно было бы подержаться.

Подплыл я к ним, разделся в воде, спрятал под фуражку комсомольский билет и удостоверение личности, и мы, помогая друг другу, поплыли к левому берегу, до которого оставалось метров четыреста. На наше счастье, нас летчики не стали добивать пулеметными очередями, что в те дни было обычным явлением, и мы благополучно добрались до берега.

В другой обстановке, при других условиях мы, разумеется, получили бы какое-то время на то, чтобы прийти в себя, но сейчас каждый человек был дорог, и, наспех обмундировавшись, я прыгнул на полуглиссер и остаток дня носился на нем, выполняя самые различные поручения. Лишь глубокой ночью взял курс на свою базу (затон Тумак). Шел мимо горящего Сталинграда и вовсе не намеревался соваться под бомбы, которые с прежней яростью рушились на пылающие кварталы. И тут около правого берега, вдоль которого опять текла огненная река, увидел бревно и прижавшегося к нему человека. Течением бревно с человеком несло в огонь. Тогда у нас со старшиной полуглиссера и состоялся примерно такой разговор, который начал я:

— Видишь? Похоже, там человек?

— Идем на последних каплях бензина.

— Так ведь человек же там!

— К тому говорю, чтобы не винили, если мотор заглохнет.

Так ответил мне старшина 2-й статьи П. Вира, поворачивая полуглиссер к огненной реке.

Все случилось точно так, как он и предсказывал: только вытащили мы раненого из воды, перехватив его у самой кромки огня, как мотор нашего катерка чихнул несколько раз и заглох.

Огонь уже лизал наши борта, мы уже устали бороться с ним, когда из ночи вынырнул какой-то полуглиссер, бросил нам буксирный конец и вытащил нас на чистую воду. Он же и дал нам немного бензина, чтобы мы смогли подрулить к базе.

Я нарочно так подробно остановился на этом маленьком эпизоде, который вроде бы никак не мог повлиять на ход всей Сталинградской битвы. Он, этот эпизод, как мне кажется, хорошо характеризует наше настроение в то тяжелейшее для нас время.

С 24 по 28 августа проработал я на сталинградских переправах. Это и очень мало (всего четверо суток!), и невероятно много, если учесть, в каких условиях приходилось работать. Десятилетия минули с той поры, но я и сегодня восхищаюсь спокойствием и организованностью сталинградцев, оказавшихся перед лицом таких суровых испытаний. В том, что сталинградцы именно так встретили этот вражеский удар, огромную роль, бесспорно, сыграла вся работа партийных органов Сталинграда. В том числе и вот это обращение городского комитета обороны, адресованное жителям города:

«Дорогие товарищи!

Родные сталинградцы!

Остервенелые банды врага подкрались к стенам нашего родного города.

Снова, как и 24 года назад, наш город переживает тяжелые дни.

Кровавые гитлеровцы рвутся в солнечный Сталинград, к великой русской реке — Волге.

Воины Красной Армии самоотверженно защищают Сталинград. Все подступы к городу усеяны трупами немецко-фашистских захватчиков.

Обер-бандит Гитлер бросает в бой все новые и новые банды своих головорезов, стремясь любой ценой захватить Сталинград.

Товарищи сталинградцы!

Не отдадим родного города, родного дома, родной семьи. Покроем все улицы города непроходимыми баррикадами. Сделаем каждый дом, каждый квартал, каждую улицу неприступной крепостью.