Рассвет над Киевом

Младший лейтенант Султанов, спрыгнув с крыла, сразу оказался в плотном, шумном кольце. Звания тут роли не играли. Девушки дарили почтальону поцелуй за поцелуем; мужчины крепко пожимали руку, трепали по плечу, шутили. И только тот, кто не получал весточки, уходил грустным, точно его обидели: для таких праздник кончался.

Каждый читал письма по-своему. Некоторые тут же разрывали конверт и впивались глазами в исписанные листочки; большинство же расходилось, чтобы наедине, не спеша прочитать дорогие строчки, поразмыслить, помечтать. Мы с Рогачевым молча отошли в сторонку и сели под сосну.

Почерк Вали… До чего он знаком! Мы впервые встретились десять лет назад, и вот уже прошло шесть лет, как она стала моей женой, а жили вместе года полтора, не больше. Все остальное время лишь переписывались. Письма Вали помогали переносить даже нестерпимый зной Монголии, где мы дрались с японцами у реки Халхин-Гол, согревали зимой 1940 года в боях против белофиннов. Потом в наши отношения прокрался холодок, не могла развеять переписка: на бумаге не всегда можно передать все оттенки человеческих чувств…

В начале 1942 года, когда я учился в Военно-воздушной академии, эвакуированной в Оренбург, мне удалось получить отдельную комнату. Я написал Вале (она с дочкой жила у моей матери недалеко от Горького), чтобы приезжала. И вдруг получаю письмо: «В деревне нам хорошо. А ехать — боюсь за дочь: дорога-то длинная. К тому же я работаю и чувствую, что приношу пользу. Как я буду без работы в Оренбурге? Просто не представляю».

Письмо меня обидело. Я полагал, что настоящая любовь не считается с тяготами, а работать можно везде.

Весной 1943 года я приехал в деревню. Был солнечный день. Меня встретила мать (она работала на огороде). Рядом с ней на зеленой траве спала дочка, укутанная в одеяло, оставшееся после Леночки. Леночка была нашим первым ребенком. Она заболела и умерла при переезде с одного места службы на другое. Глядя на спящую Верочку, я вспомнил похороны… Кладбище.

Жена тяжело переживала смерть нашего первенца. Рождение второго ребенка немного заглушило горе. Но началась война. Валя переехала из Еревана к матери. В пути дочь заболела. Жене чудом удалось спасти ее. Когда я написал Вале, чтобы она приезжала в Оренбург, это ее испугало. Жуткие морозы. Поезда переполнены. Как ехать с грудным ребенком, только что поправившимся после болезни.

Спит Верочка. Она жива и здорова. Ей уже два годика. Я с гордостью смотрю на нее и в душе благодарю жену за то, что она сумела уберечь малютку.

Я пошел в поле и увидел женщин. Ни одного мужчины. Везде женщины — за плугом, за бороной… И все же колхоз «Победа» давал государству хлеба даже больше, чем до войны.

Среди женщин я увидел и свою Валю.

Фронтовая жизнь, воздушные бои мне в тот момент показались куда более блеклыми, будничными, чем тяжелый труд этих русских женщин. Я стоял и молча смотрел на них. Жена кинулась ко мне… Слова Вали: «Боюсь за дочь. А потом я работаю и чувствую, что приношу пользу» — теперь я воспринял совсем по-иному, чем тогда в Оренбурге. Я понял, что жена была права.

После той встречи холодок между нами исчез.

Все это промелькнуло в голове, когда я распечатывал письмо. В конверте — мелко исписанный тетрадный лист и фотокарточка. Валя сидит, у нее на коленях дочка, и обе смотрят на меня. Эх, милые вы мои, родные!

Валя писала, что по-прежнему работает в колхозе. Моего брата Степана после ранения снова проводили в армию. Мать в горе. А у кого его сейчас нет? На четверых моих односельчан пришли похоронные, двое пропали без вести. Что ж поделаешь! Война. И все же шесть человек для деревни в четырнадцать дворов, где всего мужчин-то, старых и молодых, с десяток, много, очень много.

Печальные вести омрачили настроение.

Рогачев тоже прочитал письмо и взглянул на меня:

— Что, какие-нибудь неприятности?

Мы с удовольствием разговорились о семьях, хотя это только обостряло горечь разлуки.

— Сейчас многие так снимаются, — сказал Василий Иванович, разглядывая карточку моей жены и дочери. — Мать с ребенком — символ мира и верности. — Он неторопливо вынул из левого нагрудного кармана гимнастерки партийный билет в кожаной обложке. — Тут я храню фото жены и сына: надежно. Если уж и потеряешь, то вместе с собой.

— Не каркай!

— Война ведь, все может быть.

Снимок жены и сына Василия Ивановича по композиции не отличался от моего. Мать тоже сидела с ребенком на руках, и глаза ее смотрели с затаенной грустью.

Снова установилась летная погода, и в воздухе разгорелись такие бои, что порой от бушующего огня и множества самолетов меркло солнце. С утра на патрулирование обычно вылетали по графику, но уже часа через два-три график нарушался, и поднимались навстречу врагу, как правило, по готовности машин к полету. Уставали.

Сейчас только что возвратились на землю. Около наших истребителей хлопочут техники, оружейники, готовя их к новому вылету. Солнце припекает, словно летом. Безветрие. После тесных кабин мышцы просят разминки. Коля Тимонов подхватил Надю Скребкову, принесшую ему парашют после переукладки, крутится с ней, напевая:

Цветок душистых прерий.

Твой взгляд нежней свирели…

— Товарищ Тимоха, вы мешаете мне работать, — смеется девушка. — Разве можно в служебное время заниматься пустяками?

— Разве тур вальса пустяк? — с деланной обидой говорит Тимонов и тотчас обращается к нам: — Знаете что, братцы, пойдемте-ка на озеро ловить рыбу. Теплынь! Можно искупаться.

— Идея! — подхватил Кустов. — Но чем ловить? Орудий производства — никаких.

— Пошли! — приглашаю я, вспомнив, как однажды в детстве мы с двоюродным братом Григорием без всяких рыболовных приспособлений наловили целое ведро щук.

Вся наша деревня тогда выехала на сенокос под Балахну на Волге. При весеннем половодье эти луга заливало, а когда паводок сходил, в небольших ямах и болотцах оставалась вода. Мы стали купаться в одной из таких ям. Через несколько минут замутили воду, и, к нашему удивлению, она зарябила от движения каких-то существ. Мы сначала испугались и выскочили на берег. Потом разобрались. Это была рыба — небольшие щучки. Они задыхались в пожелтевшей от глины и песка воде…