По ту сторону

— Дядя Саша!

Коняхин круто обернулся, вгляделся в его лицо и радостно воскликнул:

— Паша!

Они долго тискали друг друга в объятиях. Их толкали чемоданами и узлами, но они оба ничего не замечали вокруг. На них тоже никто не обращал внимания: мало ли на вокзале бывает встреч?

Заведующий отделом земледелия Всесоюзного научно-исследовательского института сахарной промышленности Яков Петрович Подтыкан приехал в Алма-Ату по делам. Дел этих оказалось так много, что ни в первый, ни во второй день Яков Петрович не смог выбраться к Переплетову. С Иваном Митрофановичем они после войны так и не встречались, хотя переписывались регулярно. Совсем недавно Переплетов прислал Якову Петровичу свои записки в двух толстых тетрадях. Это были воспоминания о войне, о партизанских делах.

Записки Яков Петрович прочитал, но в них надо было кое-что уточнить, а главное — литературно отшлифовать, тогда, может быть, их где-нибудь и напечатают. Тут как раз подвернулась командировка в Алма-Ату, и Подтыкан захватил записки с собой.

День опять был хлопотливый, и в гостиницу Яков Петрович вернулся поздно. Умылся и спустился в ресторан поужинать. Свободных мест, как обычно по вечерам, не оказалось, пришлось ждать. Он сел за столик и в ожидании ужина развернул газету «Правда», которую так и не успел посмотреть, протаскав ее весь день в кармане.

Он бегло, почти машинально просматривал заголовки. Начинается посевная. Американцы опять применили во Вьетнаме газы. Советскому врачу-космонавту Егорову присвоена почетная ученая степень доктора медицины Берлинского университета. Очерк под рубрикой «Страницы истории Великой Отечественной войны». Интересно, о чем? О каком-то Коняхине…

«Откуда мне знакома эта фамилия? Ага, танкист. Нет, танков у нас в отряде не было… Постой-ка. Ну да, так и есть. Тот самый, вот и фамилия механика-водителя: Переплетов Иван Митрофанович. И Голенко Василий. Правильно, попали они к партизанам, только не Ковпака, а в отряд Щедрова. Как же неизвестна дальнейшая судьба, когда Иван тут, где-то в этом городе!»

Яков Петрович вскочил из-за стола, сунул газету в карман и пошел к выходу. Потом вспомнил об официанте, разыскал его возле буфета: он кокетничал с молодой официанткой.

— Простите, я хочу вас предупредить, что ужинать не буду. Сколько там с меня полагается?

— Ничего не надо, — сказал официант. — Я еще чеки не успел выбить.

«Не очень-то ты разворотливый парень», — подумал Яков Петрович, но тут же простил официанту его нерасторопность: другой бы и деньги содрал.

Переплетов почти не изменился, только заметно постарел. Подтыкан узнал бы его и на улице, встреться они случайно. А вот Иван Митрофанович своего бывшего командира не узнал. Смотрел с явным недоумением: ворвался в квартиру, стоит и молчит, только смотрит почему-то насмешливо. Наконец спросил:

— Что, брат, не узнаешь?

— Батя!

— Он самый.

Обнялись, расцеловались.

— А я только по голосу и признал. Без бороды-то ты совсем непохожий.

— Пришлось сбрить. Ни к чему она теперь, сейчас в моем возрасте бороду не носят, зато молодые отращивают. Да я-то носил ее только потому, что в лесу каждый день не побреешься. Ну, может, и для солидности. Чтобы вы больше меня уважали.

— Да ты проходи, Яков Петрович, что у порога стоим? Вот здесь раздевайся, проходи…

— Постой, ты сегодня «Правду» читал?

— Не успел я, только что приехал. Все по командировкам разъезжаю, хорошо еще, что застал ты меня дома.

— На вот газету, пока разденусь, читай. Там, между прочим, про тебя написано. Командир-то твой, Коняхин, оказывается, живой, в Москве сейчас.

— Александр Романович? Да не может быть!

— А ты читай.

Так отыскался Иван Митрофанович Переплетов.

И вот я присутствую при встрече Коняхина со своим бывшим механиком-водителем. Тут же и бывший начальник политотдела Александр Яковлевич Зарапин. Анна Захаровна хлопочет у стола, подкладывает в тарелки, напоминает мужу:

— Саша, ты в рюмки-то налей. Наговориться еще успеете.

Александр Романович разливает водку, берет рюмку, хочет что-то сказать, но задумывается. Ставит рюмку, поднимается.

— Извините, я сейчас. — Идет в другую комнату.

Возвращается оттуда с какой-то бумажкой в руках. Подает ее Переплетову. Тот разворачивает, читает. Потом лезет в карман, достает точно такую же. Абсолютно одинаковые бумажки, извещающие об их смерти, — «похоронные».

— И у меня кое-что есть, — говорит Анна Захаровна и тоже уходит в другую комнату. Возвращается с письмом, пожелтевшим от времени. — Я тогда все равно не поверила.

Читаю это письмо. И даже сейчас, когда Александр Романович сидит передо мной, сообщение о его гибели звучит трагически. Я смотрю на подпись «гвардии подполковник А. Зарапин».

Александр Яковлевич тоже заглядывает в письмо и с грустью замечает:

— Если бы я тогда вот так почаще ошибался!

Все умолкают, задумываются, вспоминая тех, кто погиб у них на глазах, и ошибки тут быть не могло…

— О Яше так больше ничего и не слышали? — спрашивает Иван Митрофанович.

— Нет, — отвечает Коняхин.

— А Вася Голенко умер уже после войны, в сорок седьмом. Жена и двое его детей живут в Одессе.

— Выходит, нас осталось только двое. Пол-экипажа.

— Да, война, — как бы подытоживает Зарапин.

— Хотя бы новой-то войны не допустили, — вздыхает Анна Захаровна.

— Не должны допустить, — говорит Переплетов. — Ну а если навяжут… Мы ведь еще не старые… правда, Александр?

О ЧЕМ РАССКАЗАЛА КИНОЛЕНТА

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Как-то мы со старшим научным сотрудником Государственного архива кинофотофонодокументов И. М. Фурмановой просматривали кинолетопись Великой Отечественной войны, отбирая материал для очередной телевизионной передачи из цикла «Герои живут рядом с нами». Из нескольких миллионов метров кинопленки, снятой фронтовыми операторами в годы войны, в общем-то, использована лишь небольшая часть. Нередко одни и те же кадры военной кинохроники кочуют из журнала в журнал, из фильма в фильм. Поэтому нас интересовал материал, до которого после войны по тем или иным причинам не дотрагивались кинорежиссеры.

Среди этого материала мы и отыскали небольшой кинорассказ о юном разведчике Володе Бажанове. Он состоял как бы из трех частей.

Перед командиром стоит совсем юный разведчик. На вид ему лет двенадцать-тринадцать, не больше, но по тому, как ладно подогнано на нем солдатское обмундирование, как привычно и ловко он расстегивает ремень и вынимает из кобуры пистолет, видно, что он не новичок. Вот он стаскивает гимнастерку, стягивает сапоги. Один из разведчиков подает ему женское платье, помогает надеть. Его критически осматривают несколько человек, кто-то что-то поправляет, кто-то расчесывает волосы. Но, в общем, видимо, все решают: «Годится». Его провожают в лесу разведчики, потом Володя идет один туда, к селу, занятому фашистами. В разведку, за «языком».

Разумеется, фронтовому оператору не удалось снять, как Володя брал «языка». Из дикторского текста мы узнаем только, что «языка» он привел, и пленный фашист сообщил ценные сведения о расположении частей и огневых точек. И вот уже идет бой за село…

А потом было вручение правительственных наград. Вместе с другими на самом левом фланге стоит в строю и Володя Бажанов. Но именно с него начинает представитель командования, прикалывает к груди юного разведчика орден Славы. Эти кадры позднее вошли в многосерийную телевизионную передачу «Летопись полувека».

Еще мы узнали, что Володя играл на баяне. Вот и все. Как он попал на фронт, откуда он родом, дожил ли он до победы, как сложилась его послевоенная судьба? Все это предстояло узнать. А каким образом? Ведь ни в дикторском тексте, ни в монтажных листах, по соображениям вполне понятным, не названо ни номера части, ни точного места съемки, ни фамилии командира.