Жить и помнить

2. «Осколок»

Заскрежетали замочные челюсти, сдвинулась вбок зеркальная дверь, и в купе просунулась солидная голова с несколько одутловатым лицом, в очках и с аккуратно зачесанными волосами, умело скрывающими изрядную плешь на темени, — руководитель делегации Алексей Митрофанович Осиков. Быстрым глазом обшарил купе — все ли в порядке? — спросил деликатно:

— Можно?

Вошел бочком, осторожненько присел на диван, привычным жестом поправил на носу очки.

Если говорить о том, что было главным в наружности Осикова, и если при описании человека позволительно оперировать геометрическими терминами, то его внешний вид можно охарактеризовать одним словом: окружность. Округлое, несколько одутловатое, как у почечника, лицо, по-женски округлые полноватые плечи, круглое выпуклое брюшко, легко просматривающееся за полами модного однобортного, несколько суженного пиджака. Даже плешь на темени идеально круглая, словно очертили ее с помощью циркуля или просто положили на темя среднего размера бледно-розовый блин. Изъяснялся Осиков плавно, фразы тоже казались круглыми, а круглые стекла окуляров в оправе «золотые бровки» и обтекаемые манеры в обращении, как последние мазки кисти, завершали портрет и делали Осикова похожим на дамского парикмахера из перворазрядной парикмахерской при гостинице «Гранд-отель», на преуспевающего гинеколога или даже на профессора, какими их обычно изображают в кино.

Но Осиков не был ни парикмахером, ни гинекологом, ни профессором. Он был кадровиком.

— Ну-с, как едем, дорогие товарищи? Как настроение? Какие возникают вопросы? — по-отечески ласково обратился он к обитателям купе, и ясные глаза за стеклами очков излучали добродушие.

С того самого момента, когда скорый поезд Москва — Варшава — Берлин отошел от перрона Белорусского вокзала, Алексей Митрофанович Осиков находился в состоянии нервного напряжения. Было у него такое чувство, словно предстоит ему преодолеть заминированное поле: того и жди, шарахнет — костей не соберешь.

И во всем виноват он сам. Надо было сразу отказаться от поездки в Польшу. Но начальство предложило, а он замялся, заколебался, вот и едет теперь в командировку, которая ничего не сулит, кроме беспокойств, волнений, а возможно, и неприятностей. Уже одно то обстоятельство, что отныне ему придется в своих анкетах на вопрос: «Был ли за границей?» — отвечать: «Был» — мало радовало Алексея Митрофановича.

Конечно, новые времена — новые песни. Жизнь идет, все меняется, и нельзя пользоваться только старыми, заскорузлыми формулами.

Но и анкета есть анкета! Следует сказать, что Алексея Митрофановича несколько уязвляло и огорчало то пренебрежительное отношение к анкетам, которое стало распространяться в последнее время. В «Крокодиле» над анкетами потешаются, фельетонисты зубоскалят. А зря!

Старый кадровик, кадровик не только по профессии, но и — что куда важней — по призванию, Осиков был искренне убежден, что анкета — как костяк в человеке. Только попробуй упраздни анкеты — и сразу начнется несусветная путаница и неразбериха, все пойдет прахом, рухнет, как в свое время рухнула Вавилонская башня.

Было время, когда над каждой анкетой Осиков склонялся, как прелюбодей над новым объектом своих вожделений. Самая сухая анкетная графа давала ему богатую пищу для рассуждений и умозаключений.

Вот, к примеру, эдакий легкомысленный, вроде по недосмотру или по небрежности допущенный пропуск в анкетной графе. Почему? Что кроется за этим сразу бросающимся в глаза пропуском или за видимостью ответа — прочерком? Какую тайну скрывают они? Может быть, именно за инфантильной черточкой, как за ширмой, притаилось самое главное в человеке?

Не скроет!

Особенно нравилось Осикову сличать анкеты, заполненные одним и тем же лицом в разные периоды его жизни. Ненадежна память человеческая. Сегодня человек написал, что уехал из родной деревни в 1929 году, а в довоенной анкетке его же рукой выписана другая дата: 1930 год.

Куда девался один год жизни анкетоответчика? Не он ли является самым важным для определения политического, морального и делового облика человека?

После войны в анкетах появился новый вопрос:

Дельный вопросик! Сколько компрометирующих связей своевременно обнаружил Осиков с помощью новой графы!

Особенно часто любил вспоминать Алексей Митрофанович Осиков один поучительный случай из собственной практики на посту кадровика. Дело было еще в году сорок шестом, вскоре после окончания войны. Явился к нему в отдел кадров оформляться на работу демобилизованный майор, Герой Советского Союза. Сразу не понравился он Осикову: бойкий, развязный, громогласный. Привык, видно, там у себя на фронте командовать: «Вперед! Ура! За мной!»

Сам Осиков на войне не был. Получив в июле сорок первого года «броню», он перекочевал из Москвы вместе со своим учреждением в город Омск, находившийся на почтенном расстоянии от линии фронта. В Омске товарищ Осиков испытал все тяготы и трудности эвакуации. Но кто теперь это ценит! Только и слышно: «фронтовик!», «фронтовик!», «фронтовик!»

Может быть, потому и копошилось в нем тайное, как срамная болезнь, чувство враждебности к бывшим фронтовикам, словно они самим фактом своего существования укоряли его, заставляли испытывать угрызения совести. Хотя никто и никогда никаких претензий к Осикову за «броню» и Омск не предъявлял и он даже получил медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.», все же при виде фронтовика с неприязнью думал: «И уцелел, и наград нахватал!»

…И вот сидит перед ним майор-фронтовик, развалился, закурил без разрешения, а на груди Звезда блестит, даже глаза режет. Вроде как ухмыляется майор. А почему — и без слов ясно: ни в грош не ставит он ответственную и нервную работу кадровика, конечно, думает про себя: «Окопался, бумажная крыса, тыловик бронированный». Ну хорошо!

Алексей Митрофанович, естественно, и виду не подал, что догадывается о мыслях фронтовика. Спокойненько, не торопясь взял его анкету, пробежал наметанным глазом. Сразу же обнаружил: в графе о родственниках, проживавших на территории, оккупированной врагом, прочерк.

Спросил равнодушно, как бы между прочим:

— Вероятно, забыли ответить на один вопросик?

Герой легкомысленно пожал плечами:

— Какая теперь разница, кто где проживал. Война окончилась. На работу я поступаю, а не родственники. А где я был во время войны — в анкете все изложено. Воевал! В тылах не отсиживался.

Осиков и бровью не повел, словно не понял, в чей огород полетел булыжник.

— Все же потрудитесь написать, кто из ваших родственников где и какое время находился у немцев?

— Не находился у немцев, а проживал на оккупированной территории, — помрачнел майор. — Ну, леший с вами. Мать моя в Смоленске жила. Не успела эвакуироваться.

Трещинка наметилась. Маленькая, вроде и неприметная, но для опытного толкового человека и ее достаточно. Колупни трещинку скальпелем пытливой мысли — и полезет наружу, как гной из нарыва, разная подноготная.

Как бы между прочим, Осиков заметил:

— Кто хотел, тот успел…

Майор встал. Казалось, внутри у него что-то начало колотиться. Но сдержался.

Осиков же сделал вид, что не замечает состояния майора.

— Скажите, а где сейчас изволит проживать ваша мамаша?

— Умерла в сорок втором. От голода.

— А справочка о ее смерти есть?

— Какая справочка! И могилы не нашел, когда в Смоленск вернулся.

Осиков повеселел: загнал-таки в угол строптивого фронтовичка. Но внешне был учтив, даже доброжелателен.

— Ну вот видите, как получается. Место захоронения не установлено, и сам прискорбный факт смерти, к сожалению, документально не подтвержден. — После небольшой паузы проговорил с соболезнующей миной: — Может быть, ваша мамаша и не умерла совсем, а с немцами в Германию уехала?