Семья Рубанюк

— С утра подался на ферму.

— Он… обиды не затаил?

— Да он радуется. А там кто его знает? Обижаться ему нечего.

Высказав Петру то, что ее тяготило, Варвара взяла перевясло.

Солнце припекало все сильнее, зной струился над степью, затрудняя дыхание, обжигая лица и руки.

— Где же Игнат Семенович? — спросил Петро. — Что-то не видно его.

— Был. Пошел в село. А как там у дядька Федора?

— Убирают. Грозятся знамя переходящее забрать.

— Ну, нехай, — с напускным равнодушием ответила Варвара. — Это мы еще посмотрим.

Был полдень, когда Петро вернулся в село. Не заезжая в правление, он спрыгнул с велосипеда около двора Федосьи Лаврентьевой и, вытирая пот со лба, зашагал к хате.

По дороге сюда Петро с трудом подавлял острое враждебное чувство к Лаврентьихе, принуждая себя быть хладнокровным и спокойным. А вошел на подворье, увидел худенького мальчишку и девочку — и сердце его дрогнуло.

— Где мамка, орлы? — спросил Петро. Он присел перед ними на корточки и тут увидел хозяйку, идущую с огорода к хате.

— Доброго здоровья! — с преувеличенной приветливостью и не без смущения поздоровалась она.

— Здравия желаю, Федосья Михайловна!

Женщина молча подняла и отбросила с дороги хворостину, отставила с порога щербатый чугунок, открыла ставни в чистую половину хаты.

— Проходьте, что ж так под сараем сели?

Петро провел рукой по голове мальчугана, подмигнул девчонке и пошел к дому.

В светлице с незастекленными окнами он увидел голые стены и непокрытый стол, длинную лавку, кучу проросшего картофеля, сваленного в углу, почувствовал гниловатый запах запустения.

— Поизвиняйте, что у нас так, — сказала хозяйка, смахивая фартуком пыль с лавки. — Ничего не оставили, проклятые. Сидайте, пожалуйста.

Петро вспомнил: дом Ефима Лаврентьева, превосходного плотника и неутомимого работяги, был до войны одним из самых зажиточных, благоустроенных в селе.

— Что слышно про хозяина? — спросил Петро, сняв фуражку и пятерней расчесывая влажный от пота горячий чуб. — Никаких известий?

— Ничего нету. Как с первого дня ушел тогда, ни письма, ни похоронной.

— Зачем же похоронная? Воюет где-нибудь.

Федосья вытерла кончиками пальцев уголки сухих губ, вздохнула. Она была еще довольно молодой, но густая сеть мелких морщинок оплела смуглое, когда-то красивое лицо.

Петро раздумывал, как бы начать разговор.

— Варька, наверное, жалилась? — опередила его своим вопросом Федосья, бросив на председателя настороженный взгляд. — Я же знаю, чего это вы в гости зашли.

— Догадливая, — усмехнулся Петро. — Надо идти в степь, Федосья Михайловна.

— Заберите пацанов моих, тогда пойду. Куда я их дену? Чем я их кормить буду? — Федосья даже захлебнулась от волнения. — С базара я их не нагодую. Купленым, говорят, не наешься. Крыши вон совсем нет, — ветер по хате гуляет…

Петро вспылил:

— Вам не стыдно такие вещи говорить? А как же наши фронтовики врага будут бить, если мы им хлеба, мяса не дадим вовремя? Что ваш Ефим скажет, когда вернется и узнает: Федосья отказалась общему нашему делу помогать! А разве колхоз не кормит вас, не одевает? А? Вспомните, когда все работали дружно, что вы на трудодень имели? Вспомните-ка!

— Так у меня ж детей полная куча.

— За детей прятаться нечего. Дети и у других есть.

— Ну, возьмите их! Берите! Я пойду, — виновато пряча глаза, пробормотала Федосья. — Что я, работы боюсь? Иль у меня сердце за колхоз не болит?

— Не болит, Федосья Михайловна. Болело бы, давно пришли бы, посоветовались: «Что делать?» А детей можно пристроить. Ясли откроем.

Федосья краснела и бледнела и, наконец, созналась:

— Сбила меня эта сноха Малынцова. «Хлеб, говорит, бабоньки, весь в заготовку пойдет, ничего не останется, а огородину не заберут».

Петро нахмурил брови, сердито посоветовал:

— Вы в одну компанию с этой Малынцовой не ввязывайтесь. До нее мы еще доберемся.

— Выйду завтра. Я свое нагоню.

Во дворе Петро задержался, оглядел крышу.

— Да-а… немножко управимся — привезем соломы или камыша, накроем.

— Спасибо, Петро Остапович! Такое уж будет спасибо!

Дел у Петра было еще много. Надо было наведаться к старухам и упросить их помочь на степи, проверить, пошел ли дед Кабанец в кузницу.

Увидев на подворье старуху Кабанца, Петро соскочил с велосипеда.

— Бабушка, дед Мефодий где?

Глуховатая бабка, выпростав из-под платка и седых косм ухо, приложила к нему ладонь.

— Где Мефодий Гаврилович, спрашиваю! — крикнул Петро громче.

— Черти его понесли, а куда — не сказал, — неожиданно сильным, визгливым голосом ответила старуха.

Размахивая длинными руками, ударяя себя по костистым, выпиравшим под домотканной юбкой бедрам, она вдруг заверещала на всю улицу:

— И где он взялся, паразит, на мою голову?! С самого ранку до ночи черти его носят, а ты корми его, паразита, стирай на него! До Харитины ходит, а придет — есть просит, давай ему…

— Да он, случаем, не в кузню пошел? — посмеиваясь, перебил ее Петро.

— Га? Наверно, в кузню, сынок…

Старуха вновь принялась громогласно честить своего мужа, и Петро, смеясь, хотел уже уйти, но столкнулся у ворот с матерью Федора Лихолита, семидесятилетней бабкой.

— Чего она развоевалась? — спросила та, здороваясь с Петром.

— Посильней громкоговорителя. А я как раз к вам собирался.

Он рассказал ей о тяжелом положении на степи, попросил помочь.

— Хоть по нескольку снопов каждая из вас свяжет, и то легче нам будет, — сказал он. — Сами не управимся.

К радости Петра, старуха не только дала согласие выйти завтра в степь, но и вызвалась переговорить со своими соседками.

Обойдя еще несколько дворов, Петро убедился в том, что договориться с людьми ему удастся. Когда он разыскал Василия Ивановича Бурю, чтобы упросить его хотя бы временно создать детские ясли силами больницы, старый врач сперва критически сказал:

— Несколько странные поручения, товарищ молодой председатель, даете лечебному учреждению! — Подумав, он уже более мягко добавил: — Но раз надо, следовательно надо. Что-нибудь придумаем. Завтра пусть ведут детвору, примем…

На другое утро Петро, направляясь в степь, увидел в полукилометре от села необычное шествие.

По утоптанной полевой дороге шла с песней, вооруженная вилами, граблями, тяпками, бригада старух.

Видимо, вспомнив свою давнюю молодость, некоторые из них принарядились в расшитые «крестиком» сорочки, узорчатые фартуки и даже старинные корсетки. Пели они хотя и старческими, не сильными голосами, но дружно, и Петро, следуя за ними в некотором отдалении, с улыбкой прислушивался, как, напрягаясь, выводила высокие ноты бранчливая бабка Кабанчиха.

Петро издали подсчитал. Собралось семнадцать старух. Это была немалая сила — почти полная бригада.

Он обогнал их возле двух терновых кустов у развилки дорог. Сняв фуражку, поздоровался.

— Кто же за бригадира у вас, дорогие хозяюшки? — спросил Петро, чрезвычайно довольный тем, что его затея удалась.

— Каждая себе за бригадира, — шустро откликнулась краснощекая и крупноносая бабка Харитина. К седьмому десятку эта дородная, широкоплечая женщина не утратила ни бойкости, ни физической силы.

— Так не годится, без бригадира, — возразил Петро. — Ну, да ладно, на месте договоримся.

Варвара Горбань, уступив настояниям Петра, с неохотой согласилась допустить старух на свой участок, а своих, более молодых, одиноких женщин отправить в дальнюю бригаду, в помощь Федору Лихолиту.

Она отобрала наиболее крепких старух на вязку снопов; остальным поручила окучивать картофель.

— Нехай себе ковыряются, — сказала Варвара, снисходительно посмеиваясь.

Старухи, гордясь тем, что сам председатель приходил к ним за помощью, и не желая посрамить себя перед молодицами, принялись за работу весьма ревностно. Подоткнув юбки, сняв с себя лишнюю одежду, они закопнили за полтора часа снопы, связанные накануне, чисто подгребли стерню, а когда взялись вязать, то косцам и лобогрейщикам пришлось туговато.