Семья Рубанюк

Постромки натянулись, и бричка покатилась резвее.

— Радио есть в селе? — спросил Петро.

— Там ваш Сашко́, кажется, что-то смастерил. Ходят люди, слушают, — ответил Горбань и пожаловался: — Живем, правду сказать, в отрыве. Докладчик один раз приезжал… еще в зимнее время… А в селе этим делом заняться некому…

— Что ж, разве нет ни комсомольцев, ни врачей, ни учителей? — допытывался Петро. — Ведь когда-то в селе и кружки были, и чтецы-агитаторы, и артисты свои, и докладчики по любым вопросам…

Горбань только рукой махнул:

— Разве я не помню?! Ничего такого подобного нету. Некому за это взяться. Учительша одна, молоденькая, недавно приехала… Как ей фамилия, Андрюша?

— Это что у Балашихи квартирует? Полина Ивановна.

— Да… Попросил я ее как-то лекцию людям сделать про международное положение. Так она скраснелась: «Не берусь», — говорит… Сама еще девчонка.

Линейка поднялась на последний бугор, и внизу открылось село. С волнением глядел Петро на знакомые улицы Чистой Криницы. В первое мгновение он даже не заметил, что родные хаты, некогда радовавшие белизной, облупились, деревья около дворов были повырублены, заборы и плетни отсутствовали.

Перед ним лежала Чистая Криница! Это была минута, о которой Петро страстно мечтал все эти годы и всюду, куда бы ни забрасывала его фронтовая судьба.

.

Гичак остановил коней возле рубанюковского двора, поглядел на хату:

— Замок на дверях…

— На работе все, — откликнулся Горбань. — Придется послать кого-нибудь за матерью. Она буряки полет сегодня.

Петро сложил свой небольшой багаж на крыльце, побродил по двору, заглянул в сад и на огород. Хозяйственные постройки были разломаны, фруктовые деревья поредели, пасеку растащили; следы разрушения лежали на всем, но Петро и не ожидал увидеть иное. Он уже заметил, как безлюдно на улицах и во дворах, и понял, что не до приусадебных участков и домашних дел криничанам.

Петро вернулся к хате, задумчиво постоял у палисадника, над поблекшей под солнцем ночной фиалкой. «Это уже мать посадила цветы», — догадался он.

Ему вдруг живо представилось возвращение домой из Москвы, после окончания Тимирязевки. Вспомнилась холодно-сдержанная встреча после долгой разлуки с Оксаной и бурная стычка около сельрады с Алексеем Костюком. «А ведь всего три года назад это было! — подумал Петро. — Как бродила, играла кровь!.. Сколько тогда было светлых надежд, планов, уверенности в своих силах!»

И будто со стороны увидел себя Петро в те дни: пышущего здоровьем, с дерзким взглядом веселых глаз, жизнерадостного, способного горы свернуть…

«А ведь мало радости я доставлю отцу своим возвращением», — мелькнула мысль у Петра. Он даже поморщился, представив себе свое страдальчески вытянутое, худое лицо и вспомнив однообразные мрачные шутки по поводу «недорезанного желудка».

Петро пошарил над дверью, надеясь разыскать ключ от хаты там, где всегда оставляла его мать, уходя из дому, и заметил в эту минуту батька. Остап Григорьевич шел от Днепра огородами; увидев Петра еще издали, прибавил шагу.

Петро пошел ему навстречу. Целуя жесткие, пропахшие самосадом щеки отца, он подметил, как под седыми усами дрогнули его губы; только этим и выдал свое волнение старик.

— Что ж ты ни письма не послал, ни телеграммы, — с легким укором сказал отец. — Встретил бы на станции.

— Я точно не знал, когда поезд приходит.

— Мать еще сегодня ранком вспоминала: «Что-то не едет наш Петро…»

Остап Григорьевич, держа в руке картуз и вытирая рукавом рубашки лысину, с сердечной радостью, любовно оглядывал сына. Сам он заметно постарел, но глаза его смотрели по-прежнему молодо, был он бодр, крепок, как и раньше.

— Вас, батько, ни года, ни трудности не берут. Прямо богатырь вы у нас…

Они пошли к хате и едва успели отпереть дверь и внести вещи, прибежала Катерина Федосеевна.

Петро, обнимая мать, заметил, что волосы у нее стали совершенно седыми, множество морщинок легло мелкой сеткой на коричневые от солнца и ветров щеки, худую шею.

— Не надо так плакать, мама, — ласково уговаривал Петро, тихонько поглаживая ее голову. — Ничего страшного со мной не стряслось. Поправлюсь, еще здоровее буду…

— Я с радости, сынок, — шептала мать, вытирая глаза и припадая к его руке, обливая ее слезами…

— Отдохну с дороги — увидите, что я совсем герой, — утешал Петро, подметив тревогу в ее глазах.

Но то, чего он втайне побаивался, все же случилось. Дорога сильно изнурила его, и, едва схлынула радость встречи с родными, Петро ощутил во всем своем теле такую слабость, что вынужден был прилечь.

Мать, с разрешения бригадира, в этот день после обеда в степь не пошла. Внешне ничем не выдавая жалости и сострадания, которые вызывали у нее худоба и болезненный вид Петра, она принялась деятельно за ним ухаживать: согрела в большом чугуне воду, достала чистое белье, сбегала к соседке за молоком и творогом.

— На домашних харчах, хоть и не те они, что прежде, ты у нас быстренько сил наберешься, — уверенно пообещала она, застилая колени сына полотняным рушником и в радостной рассеянности уже который раз вытирая концом передника щербатую вилку. — Ешь, сынок, отъедайся… Да рассказывай про Ванюшу, про Оксану… Как они там?..

К ее огорчению, Петро не притронулся к еде. Выпив немного молока, он отставил стакан в сторону. «Больной, совсем больной, только признаваться не хочет, — обеспокоенно думала мать. — Сегодня же скажу старому, чтоб доктора позвал…»

Уже темнело, когда со степи примчался Сашко́.

— Спит? — шепотом спросил он у матери.

— Тише, нехай спит, — тоже шепотом откликнулась мать.

Сашко́ на цыпочках вышел из хаты.

В стекле приоткрытого в палисадник окна отражалась огненная полоска заката… Наперебой сверчали в саду кузнечики… В комнату вливались вместе с прохладным вечерним воздухом теплые запахи душистого лугового сена, ночной фиалки…

За окном кто-то ворошил сухое сено. По улице, переговариваясь, прошли женщины.

— С возвращением сыночка, Федосеевна! — крикнула одна из них.

Шуршание сена прекратилось. Катерина Федосеевна ответила негромко, однако Петро проснулся.

Что именно сказала мать, он не разобрал, но голос у нее был счастливый и по-молодому звонкий.

Петро энергичным движением руки скинул с себя одеяло, стал одеваться.

— Сашко́! — позвал он, заметив за окном шарообразную стриженую голову братишки.

— Есть Сашко́!

В сенях звякнуло задетое босой ногой пустое ведерко, и Сашко́, мигом появившись на пороге, бросился обнимать брата.

— Ну-ка, стань вот так, рядышком, — сказал Петро, расцеловавшись с ним. — Ого, скоро меня обгонишь! Большой, большой стал.

Они, радостно улыбаясь, разглядывали друг друга.

Сашко́ выглядел значительно старше своих двенадцати лет, голос его ломался и басил, как у шестнадцатилетнего. Но он так застенчиво разговаривал со своим братом-фронтовиком, лицо его, нежное, поросшее на щеках пушком, так часто краснело, что Петро понял: Сашко́ не утратил детской непосредственности, хотя на его долю и достались жестокие испытания.

— У тебя, говорят, радиоприемник есть? — спросил Петро.

— Есть, а слушать нельзя.

— Почему?

— Аккумуляторы сели…

Сашко́, шлепая босыми ногами по полу, направился в угол, содрал дерюжку с ящика. Пощелкав ручками, печально подтвердил:

— Не берет… В Богодаровку их надо отвезти.

Он бросил дерюжку на радиоприемник и присел на табуретку.

— Ты мне вот что, друг, разъясни, — сказал Петро, подсаживаясь к нему и кладя на его худенькое плечо ладонь. — Комсомольская организация в колхозе, конечно, есть?

— Меня не принимают, — угрюмо прервал Сашко́. — Говорят, мал еще…

— Придет время — примут… Секретарем кто в комсомоле?

— Полина Ивановна Волкова. Учительша.

— Учительница, а не «учительша»… Ну, так вот… Комсомол, значит, есть, а колхоз в прорыве… Как ты, друг, это объяснишь?

Вопрос был трудный. Сашко́ насупился и сосредоточенно крутил пальцами уголок скатерти, постланной матерью по случаю возвращения Петра. Взглянув в окно, поднялся: