Пропавшие без вести

«Фашисты хотят нас, советских людей, обрадовать тем, что наши дети и жены болеют, что им трудно жить, — разобрал Муравьев. — Да чего же наш народ сплотился, если при трудностях и болезнях, в голоде и холоде все-таки нашел в себе силы остановить фашистов у Сталинграда! Да здравствует СССР! Да здравствует партия!» — было написано рядом с сообщением о боях в Сталинграде и вслед за статьей о том, что в России царят болезни и голод.

Муравьев придвинулся ближе к свету, почти свесившись с нар.

— Осторожнее! — шепнул ему Пимен. «Скрытая ненависть к коммунистам в рядах Красной Армии привела к тому, что Сталин вынужден был упразднить комиссаров. Гнев народа скоро в России сметет евреев и коммунистов», — было напечатано в фашистской газетке.

«Советский народ, ненавидя фашистов, так сплотился и каждый боец и командир так преданы делу Коммунистической партии, что комиссарские звания стали не нужны, — было приписано на полях. — Что ни боец — коммунист, что ни боец — комиссар!»

— Ло-овко! — протянул Муравьев, разглядывая номер «Клича», испещренный подобными комментариями.

— Вот, то-то! Иван-то мой говорит, что в лазарете это уже в третий раз кто-то делает! И в соседнем с ними бараке он тоже видел. Значит, есть там толковые люди! — сказал Трудников.

Муравьев усмехнулся.

— Эх, Пимен! Левоныч ты мой дорогой! Ведь из Красной Армии люди-то, что же тут удивляться? Все правильно. — Муравьев сложил «Клич» и передал Пимену. — Дай Геньке, пускай и он почитает да дальше кому передаст. Для того ведь люди старались…

— Вот что я опять принес, ты смотри-ка! — через несколько дней сказал Трудников, вытащив из кармана очередной номер «Клича».

— В лазарете был? Налажено дело, значит! — одобрительно проурчал Муравьев, просматривая заметки карандашом, в которых опровергались победоносные восклицания фашистов по поводу Сталинграда. — Молодцы-ы!.. А знаешь, Левоныч, пожалуй, нам надо связаться с ними. Тут можно хорошее дело сделать.

— Да, есть человечки, есть! — согласился Трудников. — Вот тут еще я разговорился с одним из могильной команды. Васька-матрос называется. Смертником был, а как из этого дела выскочил — и сам не поймет… Попался в побеге, когда готовил диверсию на железной дороге. Исполосован плетьми, в рубцах… Ну, у него, я скажу, не мечта, а мечтища: замышляет лагерем целым рвануть по Германии, чтобы повсюду разом зажечь пожары — гори все огнем! Стрелки переводить на железной дороге, часовых убивать, телеграфы и телефоны, освещение — все к чертям резать, уничтожать…

— Фантазер неплохой, — согласился Муравьев.

— Он говорит: «Начало лишь положить, а там и немцы пристанут. У них ведь такая могучая партия раньше была…»

— Фантазе-ер! — повторил Муравьев. — Если бы у Германской компартии были силы, то, наверное, уже Ваську матроса она не ждала бы… Партизанский взрыв сделать можно, но только Васька твой утопист. В Германии революцию, значит, задумал?

— Да нет!.. Ну, вроде немцам мозги всколыхнуть, чтобы хоть призадумались, что ли…

— Нет, Левоныч, время не то. Фашист пока еще гоголем ходит! Постой, вот побьют их у Сталинграда, тогда немцы сами мозгами начнут шевелить…

— Ну, может, немцам и рано, а нам-то как раз! Подбирать людей время приспело. Считай-ка: ты, я, часовщик, еще Балашов, который лежит в лазарете, да еще, я знаю, один капитан-лейтенант, да Васька-матрос… Клади-ка по пальцам — пять, шесть человек… По понятиям партии это уж группа, ячейка!

Муравьев крепко сжал руку друга.

— В каждом бараке, Левоныч, и в каждой секции надо сложить ячейку, — сказал он, — а не по пальцам считать!

На любом участке лагерей — в каждом блоке, в каждой команде — был свой немец «шеф», в качестве надзирателя. «Шефы» входили в лагерь к утренней поверке, и тотчас у них начинался рабочий день. Одни конвоировали рабочие команды, другие наблюдали за чистотою бараков и блоков, водили пленных по вызову в комендатуру, провожали в «форлагерь», следили за приготовлением и раздачей пищи. Постоянно общаясь с пленными, эти солдаты невольно переставали видеть в измученных людях своих врагов, нередко смотрели на них с сочувствием и даже делились тем, что им сообщали из дома, откровенно высказывая, что немецкий народ измучен и что все лишь мечтают о скором конце войны… Таким был и «шеф» распущенной зимою команды кровельщиков — Отто Назель, ефрейтор.

— Wie geht's? [55]— приветливо покрикивал он, встречая своих знакомцев по кровельной команде, особенно Муравьева.

— Ви гейтс! — дружелюбно отвечали ему бывшие «подшефные».

— Schlecht! Scheifie! — ворчал Отто. — Noch zwei Woschen und alle Soldaten nach Front fahren! [56]— пояснял он.

— Ду вильст нихт? [57]— спрашивали его с сочувствием.

— Isch will oder isch will nlscht — alles egal. Zwei Woschen und werden fahren! Verstehst? [58]— отвечал Отто.

Когда с наступлением зимы прекратились работы кровельщиков, Отто Назель то сопровождал команду, возившую уголь, то конвоировал кого-нибудь из лагеря в лазарет, то появлялся в блоке, когда отправляли людей на транспорт.

Как-то раз он зашел к Муравьеву и велел ему собрать команду кровельщиков. Муравьев удивился: что делать кровелыцикам зимой, когда лежит снег? Но Отто ему пояснил, что предстоит разгрузка брюквы на станции. Погода стояла теплая, и Отто шепнул, что на разгрузке команда сумеет «комси-комса», то есть накрасть брюквы.

— Здорово ты с ним по-немецки! — сказал Трудников, слушавший их разговор.

Муравьев усмехнулся. Маленький Отто был вообще сговорчивый малый, особенно после того случая, когда возле кухни обещал Муравьеву, что никогда не будет бить пленных.

Трудников и Муравьев в числе двух десятков товарищей брели на станцию. Из военного городка «гауптлагеря» доносился бравурный грохот военного марша.

Сталинградская битва, по сообщениям фашистской печати, в эти недели была особенно тяжела для СССР. В фашистских газетах печатались волжские фотографии. Гитлеровцы еще с сентября утверждали, что со Сталинградом покончено и что они уже вышли на Волгу. Если все кончено, то о чем же кричать и что доказывать?! Но Геббельс кричал и доказывал, и это могло означать только то, что Сталинград еще держится. Однако в последние дни победные марши так назойливо передавались по радио, что все-таки породили в лагере атмосферу подавленности.

Маленький Отто лениво шагал к станции рядом с Муравьевым.

— Musik! Musik!.. Scheipe! [59]— вдруг выпалил он и озлобленно сплюнул. Видно, все эти марши досадили даже ему. Муравьев вздохнул, ничего не ответив. Немец взглянул на Муравьева.

— Kein deutscher Sieg, — доверительно сообщил он, — in Stalingrad. Das ist Hitlers dummes Geschwatz. [60]

— Абер музик? [61]— возразил Муравьев.

— Isch weiss — dummes Geschwatz! [62]— тихо ответил Отто и опять смачно сплюнул. — Falsch! — пояснил он.

— Гут! Данке, [63]— ответил ефрейтору Муравьев.

— Schneller, schneller! — вдруг пронзительно закричал Отто, подгоняя команду. — Los, los!.. [64]

Навстречу ехал на велосипеде какой-то фельдфебель.

«Ин Шталинград каин дойчер зиг. Иш вайе — Гитлер думмес гешветц!» [65]

Эти слова обошли в тот же вечер все лагерные бараки. Они повторялись с радостью и бодрили сердца. Никто не знал, откуда они возникли, кто из немцев и кому их сказал. Но русские и не подозревали того, что в самой точности их передачи уже таился донос на маленького Отто. Один из всей лагерной конвойной команды, Отто произносил на саксонском диалекте «иш» вместо «их», «ништ» вместо «нихт».