Бросок на Прагу

А у него на руках двое детишек – они же внуки. И уволиться с работы нельзя – не дадут, поскольку он уже прознал, чем занимаются местные энкавэдэшные правители, и стоит ему только заикнуться об увольнении, как итог будет тот же – пуля в затылок.

Заключенным в здешних лагерях – подопечных деду, – специально выдирали изо рта здоровые зубы, чтобы меньше ели, морили голодом, ломали пальцы. Бабка Анастасия Лукьяновна всякий раз, проходя мимо лагерной ограды, бросала за колючую проволоку хлеб – все достанется кому-нибудь из зэков.

Какой же выход придумать? Можно ли выбраться из этой вонючей ямы? Дед думал, думал и придумал… Велел Анастасии Лукьяновне собирать и припрятывать продукты.

– Собирай муку, крупу, сахар, – сказал он, – чем больше – тем лучше. Предстоят тяжелые времена. Понятно, мать?

Та тяжело вздохнула:

– Да куда уж понятнее.

– Давай, дружочек ты мой, – сказал дед, – иначе мы останемся тут навсегда. Никто нас отсюда не вытянет, если мы сами себя не вытянем.

Вновь последовал тяжелый сырой вздох – Анастасия Лукьяновна хорошо понимала, что именно выпадало на ее долю.

– Все собирай, все, – повторил дед, – чем больше будет продуктов – тем лучше. Собирай и прячь.

Этим непростым делом бабка Анастасия и занялась – покупала крупу, картошку про запас, приобрела три литра подсолнечного масла и с рук – три литра масла кедрового, умудрилась скопить несколько килограммов сахара – самое милое угощение для внуков, дед же, Константин Андреевич, втихую снял копии с некоторых бухгалтерских документов, зашил их в клеенку, чтобы не промокли, засунул в вещевой мешок.

Ушел он из дому в пятницу – в сумерках нырнул в тайгу – никто его не засек – и был таков. Перед заходом расцеловал жену, наказал ей:

– Будут спрашивать, где я и что со мной, – отвечай: ушел в тайгу и не вернулся. Как бы ни приставали к тебе, как бы ни угрожали, ответ твой должен быть один – только этот… Понятно?

– Куда уж понятнее, – привычно, со вздохом, отозвалась бабушка.

– И жди меня, – велел ей дед.

Цель у него была простая – пробиться сквозь тайгу к железной дороге, там прицепиться к какому-нибудь товарному загону и добраться до Байкала – ни много ни мало. Если он сойдет на какой-нибудь станции раньше, его вычислят и изловят, это абсолютно точно, а на Байкале или еще лучше – за Байкалом его вряд ли сумеют остановить.

Иззябший, голодный, покрытый ссадинами, заросший волосьем дед Константин Андреевич сумел добраться до Иркутска, там остановился в маленькой гостиничке под названием Дом колхозника, помылся, побрился, съел несколько тарелок превосходных сибирских пельменей, выпил восемь стаканов чая и почувствовал себя готовым к дальнейшей дороге. Деньги у него с собою были – прихватил кое-что из заработанного, – поэтому он поехал в иркутский ЦУМ, купил себе новый костюм, свитер, пару рубашек и пару галстуков, затем, приодевшись и отдышавшись, приобрел билет до столицы нашей Родины и забрался в купейный вагон скорого поезда Владивосток – Москва.

А бабушке Анастасии Лукьяновне пришлось отбиваться от местного лагерного начальства. Мужички же там трудились непростые…

Горшков и не заметил, как задремал, не удержался – все-таки дорога здорово укачивает, глаза слипаются сами по себе, помимо всяких команд. Вон и Петронис носом заклевал.

Очнулся он оттого, что где-то неподалеку сухо прозвучала автоматная очередь, будто большая швейная машинка простегала длинным швом землю, колеса у «виллиса» даже, кажется, дернулись, подпрыгнули и вернулись в прежнее положение, отбитые амортизаторами.

Не открывая глаз, Горшков схватился за автомат, стоявший у него меж сапог.

Они проезжали мимо нарядного, совершенно не тронутого войной леска, светившегося слабой весенней листвой – на темных прозрачных ветках зажглись нежные белесовато-зеленые огоньки, трогательно непорочные; кажется, достаточно было одного дождя, чтобы все огоньки эти погасли, но они не гасли; под деревьями, на отдельных куртинах уже проклюнулась трава, такая же нежная, беззащитная, как и крохотные листки на ветках, земля между куртинами была аспидно-черной, какой-то зловещей.

На этой черной земле и появились несколько человек в замызганной полевой форме – эсэсовцы. Эти люди шли к Эльбе и рассчитывали пробраться к ней, а тут – несколько машин, оторвавшихся от танкового сопровождения – умудрились-таки. Ну как не угостить их автоматным свинцом?

Угостили. Промазали – до машин было далеко.

Очнувшийся Горшков первым открыл по эсэсовцам огонь, стиснув зубы, дал длинную очередь, крикнул водителю:

– А ну, гони прямо на этих гадов! Быстрее!

Водитель резко вывернул руль, «виллис» перескочил через плоский утоптаный вал, совершил прыжок и понесся по полю к леску.

– Быстрее! – яростно, оглушая самого себя, вновь прокричал Горшков. Приподнялся на сиденье и, уложив ствол автомата на окантованную металлом ребровину ветрового стекла, опять дал по кучке немцев длинную очередь.

Следом за «виллисом» через придорожный вал перепрыгнул «додж» с разведчика и, заревел мотором, наматывая на колеса грязь, ошметь прошлогодней травы, какие-то тряпки, вильнул в сторону, отходя от машины Горшкова на несколько метров – для перескочившего поспешно на переднее сидение сержанта Коняхина требовался обзор для стрельбы, он также дал по немцам очередь.

Невдалеке послышался грохот танковых моторов. Жаль, Пищенко подзастрял где-то, не то пары снарядов хватило бы, чтобы от эсэсовцев оставить кучку смятого мокрого тряпья, а от их автоматов – горку гнутого железа. Но у Пищенко, как понял капитан, забарахлил мотор одного из танков. Связь с ним только по рации, а рация находится на «додже». Походные рации, с которыми Горшков и его люди ходят в разведку, броню не пробивают – не проходят волны; рация, которая может работать с танками, – объемная, тяжелая, ее только на машине можно возить.

Понятно одно – от танков отрываться нельзя. Горшков закусил губы (в этом виноват он, капитан Горшков, и только он, больше никто), пригнулся к водителю:

– Возьми немного левее! Левее! Берем этих гадов в обхват. – Горшков дал очередь, она оказалась короткой – кончились патроны, он выматерился – какой бой может обходиться без мата, – отщелкал от ППШ диск, швырнул себе под ноги, из-под сиденья выхватил новый диск, дал очередь. – Берем в обхват! Нельзя дать им уйти!

Водитель «виллиса» понял, что надо делать, взял левее, «додж» пошел правее. Эсэсовцы развернулись и побежали в лес. Горшков сбил с ног двух человек, стрелял он много метче немцев, Коняхин свалил одного, остальных достать не удалось – «виллис» уткнулся капотом в поваленное дерево, перед носом «доджа» возникла кленовая гряда – не пройти.

– Тьфу! – Капитан выматерился, оглянулся на дорогу – там, проворно лязгая гусеницами, подкатили «тридцатьчетверки», уткнулись в хвост автомобилей с прицепленными к ним пушками. Остановились.

Капитан выпрыгнул из «виллиса». Один из эсэсовцев был жив, шевелился вяло, напряженно хлопал ртом и что-то пытался сказать, второй – мертв, очередь раскрошила ему череп, голова, лишенная прочного костяка, поплыла, будто гнилая тыква, в разные стороны.

Резким ударом ноги Горшков отбил из-под руки раненого гитлеровца «шмайссер», загнал его под жидкий можжевеловый куст, растущий в сторонке – так будет надежнее, нагнулся. Спросил у раненого:

– Из какой части? Фамилия? Звание?

Раненый что-то забормотал невнятно, и капитан, продолжая висеть над ним, выкрикнул:

– Пранас, переведи!

Оказалось, к Эльбе прорывались остатки отдельного эсэсовского полка во главе со штурмбаннфюрером Клаудом. Эсэсовцы были наголову разбиты нашими танкистами в Судетах и теперь лесами пробирались к Эльбе. В бои не вступали – вступили только сегодня… Случайно.

– Благодаря вот ему, – раненый покосился на убитого эсэсовца, – он сошел с ума.

Никакой ценности раненый эсэсовец не представлял – что бы он ни сказал сейчас, все это уже не имеет никакого значения, жизнь вот-вот должна перестроиться, покатить по другим рельсам, невоенным, а все, что связано с богом Марсом, отойдет в сторону, умрет. Как и этот эсэсовец. Горшков глянул на часы – время поджимало, надо было двигаться дальше.