Живые и мертвые

да не задавала вслух так прямо и бесстрашно, как это делал сейчас Попков.

- Чего сказал? А ничего не сказал. Нагрубил мне, старику. А тебе, наверно, все понятно? - усмехнулся Попков. - Меня тут одна молодая барышня с нашего двора в прошлом месяце за длинный язык воспитывала: все ей понятно было. А сегодня с чемоданом в руках так через двор ударилась, бедная, аж ноги подламывались. Если и тебе все про все понятно, тогда бог с тобой, лучше молчи.

- Не знаю я, Зосима Иванович. Мы ведь полтора года прожили почти на границе, в самом Гродно, и кто же из нас не думал там о войне?! Конечно, все думали! А потом как ослепление какое-то перед самой войной маму с Таней там оставить! Я не знаю, как другие, я просто о себе и о муже думаю: как же мы могли это сделать? Не знаю. Даже теряюсь, когда думаю об этом.

- А теперь я тебе скажу, как я понимаю, - после долгого молчания строго и даже торжественно сказал Попков. - Какая такая была "внезапность", я не знаю - не моего ума дело. Когда за стенкой гости придут, на стол собирают, и то людям слышно! А как это так, чтоб под боком целое войско собрали - и не слыхать, не знаю! Но я другое скажу. Что обсчитались мы, какая у немца сила, - это верно. Что сила у него огромная, тоже верно. Потому он и пошел прямо с границы ломать нас. - Попков положил руки перед собой на стол и всем телом подался к Маше. - Ты уже не маленькая, кое-что помнишь и на своем веку. Скажи мне хотя бы про свой век: как ни тяжело нам было, а пожалели мы когда-либо чего-либо для Красной Армии? Было когда такое, что надо на Красную Армию дать, а народ бы не дал? Нет, ты отвечай! Было такое или не было?

- Не было, - сказала притихшая Маша.

- А теперь я так понимаю, что не все у Красной Армии есть, чему надо быть! Подумать, сколько времени не можем фашиста остановить! А теперь я спрашиваю и прошу за это к ответу: а почему же нам не сказали? Да я бы на самый крайний случай и эту квартиру отдал, в одной бы комнате прожил, я бы на восьмушке хлеба, на баланде, как в гражданскую, жил, только бы у Красной Армии все было, только б она с границы не пятилась... Почему не сказали по совести? Почему промолчали? Прав я или нет?

Маша не знала, прав или не прав сидевший перед ней и говоривший, нет, уже не говоривший, а кричавший все это Попков. Но, несмотря на всю горечь того, о чем он кричал ей, она чувствовала в его душе такую силу, которая заставляла ее и себя чувствовать сильной, готовой на все - на баланду, на восьмушку хлеба, - да что там на восьмушку хлеба! - на любой бой, на любую смерть, только бы исправить, переделать все по-другому, чтобы не немцы шли на нас, а мы на немцев!

- Ничего, Зосима Иванович! - радуясь нахлынувшему на нее чувству, почти весело сказала Маша. - Мы еще свернем им шею.

- Спасибо, разъяснила старому дураку! - недовольно отозвался Попков. Кто в конце концов сверху будет, а кто под низом, не хуже тебя знаю! А вот почему сейчас уже какой месяц под низом?..

- Но почему, почему под низом? - сказала Маша,