Друг другу вслед

Горам, казалось, не будет конца. Высились они под самое небо, обступали плотно, обдавали знобкой сыростью. Лошади всхрапывали, пугливо шарахались от иной каменной громады, безмолвно выплывавшей навстречу…

В полночь скалы и сосны вдруг расступились, дорога пошла под уклон, и внизу, в глубокой котловине среди хребтов, блеснули огни Белорецка, дробно отраженные в невидимой реке. Верстах в двух от заводского поселка богоявленцев остановила застава.

— Кто идет? — спросил из темноты человек.

— Из Богоявленска, с пакетом.

— Пожалуйста, документ. Иштван, спичку!

Бледный свет скользнул по бумаге, на мгновенье озарил тонкое смуглое лицо под кожаной кепкой.

— Порьядок, — сказал начальник заставы. — Иштван, помоги камрадам, проводи в штаб.

Игнат немного помедлил, разбираемый любопытством.

— Как понимаю, родом издалека?

— О, да. Будапешт, Берлин, Плоешти, Прага… Интернациональный батальон.

— У-у-у, и чехи есть?

— Есть. Целая рота.

— Ну, всего вам доброго.

Вместе с венгром поехали от костра к костру. В низинах, на гребнях пологих гор стояли или двигались куда-то обозы. Подводы тесно заполнили улицы и дворы, всюду, несмотря на поздний час, толчея, галдеж, конское ржанье, перебрех собак. Поодаль, над берегом пруда, пиликала гармонь, и в тесном кругу плясали с присвистом.

Богоявленцы слезли с коней, разминая чугунные ноги, у одного костра задержались, достали кисеты.

— На Саратов надо отступать, к своим поближе, — кто-то рокотал. — Помню, в Восточной Пруссии…

— Ну, степь тоже не сахар, — перебил его курносенький парень. — То-то приволье атаманцам.

— Домой надо, — донесся из-под телеги бабий голос. — Третью неделю мыкаемся по буеракам. Ни поесть, ни поспать…

— Спи, кто тебе мешает?

— Вам, здешним, легко!

Кто-то медленно брел от воза к возу, о чем-то спрашивал. Наконец вышел на свет — борода клочьями, глаза навыкате, с красниной.

— Эй, соседушка, Мокей Кузьмич, ты чего? — спросили его.

— Понимаешь, ползаплота унесли. Кто? Ясно, пришлые, на обогрев. Чуть стемнело, его и след простыл… — Мокей устало подсел к огню, подпер голову кулаком. — Беда за бедой, что ж это такое, а? Только-только в дом, извени, к семье, и вот… Сами ж большаки говорили недавно: штык в землю, дуй до Меланьи своей. А теперь? Закрутилось — черт не распутает!

— Кому не по силам, зато нам вполне! — вставил курносенький.

— Больно ты прыткий, молокосос. Посидел бы в окопах с мое — не то б запел.

— Был, около года.

— Год — не три, Санька, — отмахнулся Мокей и добавил упавшим голосом, ни к кому не обращаясь: — По весне вернулся с германской, хата на боку. Подправил кой-как, а тут новое наказанье. Без городьбы остался…

— Думай о другом, — примирительно заметил Санька. — Завтра, послезавтра, чуть зорька, в дорогу.

Мокей вскинулся, точно его искрой поприжгло.

— Куда идти? Куда-а-а? Горы, вот они, со всех четырех. Сиди, никакая собака не укусит!

— Чего ж ты с нами собрался? Топай до бабы, не колготись.

— Извени, подвинься. Вы уйдете — казара слопает, не спросив имени. Ей все равно: ты заваривал кашу ай нет. На белорецких вкруговую колья заготовлены…

— Да-а-а, влип, Мокей Кузьмич! — с издевкой молвил курносенький.

— Охаверник ты, Санька. Извени. Вроде братца моего среднего.

Санька отвалился назад, гулко захохотал, вздергивая ногами:

— Ого-го-го! Наш Мокеюшка никогда не скажет: прости, или еще как-то. Непременно по-господски: извени!

— Извени-и-и, самых чистых рабочих кровей. От прадеда — в печниках! — Мокей горделиво расправил бороду, покивал Саньке. — Эй, зубоскал, чем рогозиться, сбегай-ка за досками, хотя бы ко мне. Доламывай заплот, бог с ним… Веселое житье!

С восточной дороги вынесся всадник, вихрем пролетел мимо, в сторону заводских прудов. Огнисто искрила шелковая рубашка, раздуваемая ветром.

— С утра как на крыльях. И когда спит? — пробормотал Мокей. — Вот, Санька, учись: почти твоих лет, а умом да смекалкой всех генералов заткнул за пояс!

— Ой, туго ему, — Санька с опаской оглядел волнистую цепь гор. — Что там с семьями по станицам, знаешь? Да и от Магнитной — напуск за напуском. Когда еще подкрепление подойдет… Зевнешь — передавят поодиночке.

— Верхом-то не Иван ли Каширин? — догадался усач-кооператор и встал, быстро затоптал окурок.

Не доехав до плотины, посреди которой темнела пушка-трехдюймовка дулом на восток, богоявленцы вслед за венгром свернули к двухэтажному купеческому особняку, приметному издали.

— Штаб, — сказал Иштван.

У дверей, сгорбясь, дремал часовой в казачьем чекмене. Но едва усач с Игнатом взошли на крыльцо, часовой проворно выставил штык, и тут оказалось, что у него есть глаза, весьма остренькие, есть голос, только вот перегаром несло крепко.

— А ну, посторонись. Посторонись, говорю!

— Нам бы до главкома…

— Занят Иван Дмитрич. Вместе с начштаба над картой засел. Приходите днем, а пока где-нибудь сосните, у любого костра. — Казак снова погрузился в дремоту.

Старик в замасленной блузе и фуражке путейца, проходивший мимо, посоветовал:

— Вам бы в ревком, к Точисскому. Там завсегда и свет, и добрый совет. Во-о-он, у пруда.

Над горами брезжило утро, вливалось в котловину, а шум в поселке не утихал. По дорогам проезжали казаки, от костров неслись голоса, детский плач. На западной окраине внезапно вспыхнула стрельба, но вокруг никто и не обеспокоился: такое, видно, было не в диковинку.

В прихожей Военно-революционного комитета гудел народ. Заводчане, среди них несколько женщин в красных косынках, обступили секретаря, наперебой толковали кто о белье, кто о выпечке хлеба для верхнеуральских и троицких беженцев, кто об ограблении неизвестными винного склада, кто о выковке пик и ремонте пулеметов. Курносенький парень, Санька Волков, сидел у телефона, что-то кричал в трубку.

Председатель Белорецкого ревкома, Павел Варфоломеевич Точисский, принял богоявленцев сразу же. Он сидел у окна, тер ладонью усталое лицо и внимательно слушал.

— Советую подождать, — молвил он. — Третьего дня вступили на завод Верхнеуральская и Троицкая колонны, с часу на час должен подойти Блюхер. Тогда и решим, как быть, чем вам помочь.

— У вас, погляжу, и своего невпроворот, — сказал усач-кооператор. — Интересно, куда смотрит главком?

— Иван Дмитриевич с Томиным постоянно в седле, при головных эскадронах. Ну, а штаб… — Точисский зашелся в трескучем кашле, и Санька подал ему стакан воды. — У штаба семь пятниц на неделе. То категорически приказывает нам ускорить организацию местных боевых сил, то вдруг предлагает роспуск всех колонн, ввиду бесцельности дальнейшей борьбы.

— К безоборонщине гнут, — бросил член ревкома Овсянников. — А во что она выльется, можно угадать заранее — останемся против Дутова с голыми руками… Енборисов-то, начштаба, из левых…

— А Пичугин? А Каюков? Обложили беспартийного Ивана Дмитриевича со всех сторон!

— И что же вы? — Игнат оглядел заводчан.

— Прикажешь идти на раскол? — взорвался Овсянников. — Атаману такое будет слаще меда.

Стремительно вошел молодой рабочий в куртке нараспах, кинул кепку на гвоздь. На широком лице его был гневный румянец.

— Слушай, Павел Варфоломеевич, доколь терпеть гадство Крутова и компании? Власть мы или не власть? Вьются, понимаешь, около каширинцев, кричат, и первым губастый, о бог весть каких зверствах комитета, о золоте в подвалах… Крутов, тот вроде бы в стороне, успокаивает, а в глазах — яд… Развинтились и казачки. Открывают беспричинную пальбу, тянут, что плохо лежит.

— Что предлагаешь, Горшенин?

— Вызвать с фронта сотню-другую верных ребят, навести порядок, наконец подумать об охране ревкома. Не бережешься, товарищ председатель!

Павел Варфоломеевич решительно покачал головой.

— Нет! Шаг и сам по себе рискованный, оголим заслон с севера, с приходом же сюда красноказачьих войск — просто немыслимый. Выразить им недоверие? А на разгул ответ один… — Точисский позвал секретаря: — Сергей, подтверди штабу недавний приказ Военно-революционного комитета: за мародерство, за грабежи — расстрел на месте. Самоснабжение исключается. О кандидатурах Крутова и других, предложенных штабом в состав ревкома, напиши коротко: вопрос можем решить только на общем собрании большевиков завода. И, пожалуйста, пригласи ко мне Ивана Дмитрича. Когда угодно!