Война

Собрал я свое барахлишко и пошел.

А очень тут рыдал Егор Савич.

— Прямо, — говорит, — и не знаю, на ком теперь остановиться, чтоб чего-нибудь рассказывать.

Проводил он меня верст аж за двадцать от гиблого места и все рассказывал разные разности.

1921 г.

Виктор Финк

Комбатанты

1. Капрал

Я нашел в Париже своего старого товарища Рене. Ф.

В университете мы с первого курса сидели на одной скамье, в Латинском квартале жили в смежных комнатах и вместе мечтали о сверкающей жизни.

Едва вспыхнула война, Рене стал рваться в армию. Он с нетерпением ожидал, когда двери рекрутских бюро откроются для иностранцев. Ждать пришлось целых три недели — до двадцать первого августа. Ожидание было для него полно тревог, — а вдруг не возьмут? У него было слабое здоровье и близорукие глаза.

Рене был человек серьезный. Его влекло на войну не искание военных приключений, подвигов, славы, геройства, не то безотчетное чувство наивного юношеского идеализма, которое угнало на поля сражений десятки тысяч молодых людей. Нет! Рене видел в войне страшную и истребительную катастрофу, он знал заранее, что она будет полна бедствий и горя. Но он считал, — как и многие, — что военная гроза развеет удушье, в котором жила Европа, и принесет людям новую, лучшую жизнь.

Двадцать первого августа мы оба ушли в армию и были определены в иностранный легион.

Сначала нас разместили в разные батальоны, и мы еще в тылу потеряли друг друга, но на фронте мы неожиданно встретились глухой ночью у фермы Шодар, которую с короткими интервалами молотили артиллерии — немецкая, французская и английская. Я тогда попросился в роту Рене, и он был моим капралом.

Война оказалась, не похожей на то, что мы предполагали. Мы месяцами гнили в окопах, нас поедали вши, и невидимые артиллеристы расстреливали нас издалека.

Служба в легионе была особенно тяжела. Нами командовали и помыкали воры и убийцы.

Волонтеры ворчали, хлопотали о переводе в другие полки; однажды произошла драка между группой волонтеров-интеллигентов и старыми волками легиона. Восемнадцать волонтеров ушли за эту драку на каторгу, девять было расстреляно.

Странное и нередко недружелюбное чувство вызывала у товарищей стойкость, которую среди всех испытаний проявлял Рене Ф. Он точно не видел ужасов нашей жизни. Этот тщедушный человек не страдал от лишений. Рене Ф. не видел их. Его глаза фанатика были устремлены вперед, они видели только высокую конечную цель, — он боролся за право и справедливость, за свободу и братство.

Мы проделали кампанию, расстались и ничего не знали друг о друге свыше двадцати лет.

Я нашел его по телефонной книге. Он не считал меня в живых. Через несколько минут я был у него. Мне бросился на шею господин с седыми висками.

Рене Ф. уже давно адвокат. Он встретил меня, окруженный семьей. Нарядная дама стояла рядом с ним. Двое детей вытянулись в почтительном любопытстве. Горничная в белом переднике таращила глаза из-за спины хозяйки. Было даже несколько чопорно, но за обедом Рене пришел в благодушное настроение. Он подражал петушиному голосу профессора Кана, у которого мы слушали римское право, он говорил короткими и резкими фразами нашего ротного командира. Капрал разливал вино, пил, крякал, веселился, пел и был великолепен.

Потом мы попрощались с хозяйкой и поехали в старый Латинский квартал. На улице Соммерар мы остановились перед домом, в котором жили в 1912 году.

— Ты помнишь? — сказал Рене. — Тогда была балканская война. Мы собирались идти не то за турок против болгар, не то за болгар против турок!

Помню, конечно.

— Если бы не экзамены, мы бы уехали на Балканы. На чью сторону стать, мы бы решили в поезде…

Я рассмеялся.

— Ага! — воскликнул Рене. — Смеешься? А мне не смешно. Теперь, когда у меня в плече дырка, а на йоге рубец, теперь я понимаю, что это такое было за блюдо, этот наш энтузиазм в четырнадцатом году. Общество так устроено, чтобы миллионам людей было не по себе, чтобы они никому не были нужны и не знали, куда себя девать. Это очень важно на случай войны. Когда приходит война, всех берут. Сразу все делаются нужны и искренне кричат «ура!» Потому что это великое дело для человека — почувствовать, что он нужен, что он не посторонний в жизни. Да! Хитро устроен мир.

— Капрал, — сказал я, — у тебя сделалось хорошее зрение на старости: ты довольно ясно стал видеть вещи. Но ты удивляешь меня, капрал. Я думал, ты — патриот и счастливый человек. А ты вот кто.

— Патриот? — сказал Рене. — Я?

— Ну да! Вот ты и орден носишь!

— Почетный легион? Для клиентов. Чтоб больше платили!.. Почему ты не спрашиваешь, где моя военная медаль и бронзовый крест?

— Правда, — сказал я. — Ты их не носишь? Этак никто и не узнает, что у тебя есть военные заслуги. Почетный легион можно ведь получить и за торговлю.

Он огрызнулся.

— Ну да! Пусть лучше меня принимают за торговца, чем за дурака.

— Так. Что же это ты?

— Ничего. Идем пиво пить.

Мы пошли. На улицах Латинского квартала, у здания университета, каждый камень напоминал нам о годах юности. Здесь мечтали мы о братстве и свободе. Здесь приняли мы и войну так, как она была нам представлена, — как войну за право и справедливость. Мы считали, что нам выпала великая удача, и ринулись в полки.

— Понимаешь, что получается? — внезапно сказал Рене, не то угадывая мои мысли, не то отвечая своим. — Мы обанкротились. Поубивали миллионы людей, утопили мир в крови. Потом кровь высохла, и мир снова тут — какой был, такой и есть.

— Что это ты все так разочарованно? — сказал я.

Мы уселись на террасе «Двух истуканов».

— Говори, что и как?

— Да так! — хмуро сказал Рене. — Ничего.

Все-таки.

— Что тебе сказать? — точно выдавил он из себя. — Ничего не вышло. Ну, есть семья, есть практика, есть три ордена, две уборных есть в квартире. И все…

— Расскажи мне про Россию, — сказал он, помолчав. — Впрочем, нет, не надо! Я все знаю. Ты расскажешь мне про русских солдат. Не говори мне о них. Русский солдат! Этот тип пошел на пролом! Он не знал сомнений! А у нас каждая живая мысль изъедена. Сомнение, скепсис, бессилие копошатся в ней, как черви, и делают ее падалью! Если бы организм не вырабатывал гормонов иронии и цинизма, каждый давно перерезал бы себе Горло за утренним бритьем.

— Ты сделался желчен, капрал! — сказал я. — Ты напоминаешь мне капитана Персье!

— Ротного? Если бы!.. Он был колониальный убийца. А я — интеллигент. Ты сейчас, конечно, прилепишь — «буржуазный» интеллигент. Ну и что ж? Пусть так! Но я был молод и дрался за справедливость. А где она?

Настала ночь. Кафе закрывалось. Мы взяли такси. Вскоре мы были у площади Звезды. Париж спал. Триумфальная арка еле прорезалась сквозь темноту ночи.

Мы вышли.

Прикрытая цветами, венками и лентами, лежала под аркой громадная плита: «Здесь покоится неизвестный солдат, умерший за Францию». Синий пламень подымался из изголовья могилы. Торжественная тишина окутала нас.

— Быть может, из наших кто-нибудь? — сказал я.

— Все равно! — угрюмо ответил Рене. — Солдат. Самый невиновный из всех расстрелянных.

Мы обнажили головы.

2. Поездка в Борье

Мы поехали на поля сражений, нам хотелось видеть наш участок в Шампани.

В Реймсе мы взяли автомобиль и отправились на запад.

— Вот тут был Заячий бульвар, — говорит шофер Мариус, указывая на узкую полоску виноградника. — А этот лесок они тогда звали Зубной щеткой. Они были шутники, эти бородачи! Они для всего находили словцо.

Из-за поворота дороги возникает одинокая часовня.

— Это в память деревни. Ее уже больше нет. Уничтожена.

Мы пересекаем несколько селений. Некогда мы видели их в огне и развалинах. Теперь в них бьется новая жизнь. Они сверкают розовой черепицей.