Семья Рубанюк

Оксана вынула ее, подошла к окну. На снимке, сделанном давно каким-то фотографом-любителем, были ее отец и Остап Григорьевич. Оба в остроконечных красноармейских шлемах времен гражданской войны, в шинелях с широкими матерчатыми нашивками на груди, они стояли, вытянув руки по швам.

Оксана медленно, словно сразу ослабев, прижала фотографию к груди и, сделав несколько неверных шагов, бросилась на постель.

Катерина Федосеевна постояла над ней, потом села рядом и осторожно положила руку на ее вздрагивающее плечо.

— Ну, заспокойся, дочко, — проговорила она ласково. — Что же теперь сделаешь? У каждого в семье горе, надо как-то его пережить…

За дверьми послышался кашель деда Кабанца, и Катерина Федосеевна вышла проводить его в горницу. Когда она вернулась, Оксана сидела с припухшими, красными от слез глазами, устремив взор на фотографию.

— Я ее возьму, мама, — попросила она.

— Бери, бери…

Катерина Федосеевна помыла над ведром руки и, накинув на голову платок, собралась вынести воду.

— Вы, мама, бумаги Петра сохранили? — спросила Оксана. — Помните, я передавала вам?

— Принести? Они у меня на чердаке были спрятаны.

— Принесите, пожалуйста… Петро в письме спрашивал о них, очень беспокоился…

На кухню вскочил с большой жестяной банкой озабоченный Сашко́.

— Давайте горячей воды, мама, — попросил он.

— Зачем она тебе?

— Нужно… Дайте…

Сашко́ сразу подружился с Атамасем, все время пропадал около автомашины; вода, видимо, требовалась его новому другу.

— Иди ко мне, Сашунчик, — позвала Оксана.

— Некогда.

Сашко́ все же подошел. Чем больше подрастал он, тем заметнее становилось сходство с Петром. Такой же крутой лоб, большие темные глаза, такие же губы, как у Петра. Оксане было приятно смотреть на паренька, и она, стараясь задержать его подле себя, спросила:

— Что же за дела такие неотложные у вас с Атамасем, что ты не можешь и минутки мне уделить?

— Радиатор будем промывать.

— Вон что!..

Сашко́ слегка отвернул борт ее шинели, поглядел на награды.

— У Ивана нашего больше, — установил он.

— Так он же командир дивизии.

— Алешка спрашивал про вас, — вспомнил вдруг Сашко́. — Я за дедом бегал, а он верхом ехал…

— Леша? Костюк? Он, что же, не в армии? — удивилась Оксана.

— Нет. Был в полицаях, а потом в лесу, с партизанами.

— В полицаях?

Катерина Федосеевна, наливая кипяток в жестянку, принесенную Сашко́м, пояснила:

— В полицаях он по заданию был. От партизан.

— Очень хотелось бы его повидать, — сказала Оксана.

— Прибежит…

Оксана подождала, пока Катерина Федосеевна внесла бумаги Петра. Связка была объемистая. Катерина Федосеевна смахнула с нее пыль и паутину; передавая Оксане, сказала:

— Набралась я страху из-за этих бумаг, когда вражьи души на квартиру стали. Найдут, думаю, спалят их, а Петрусь так наказывал сберечь… Помнишь, он говорил, когда отъезжал: «Что другое пропадет, не так жалко, наживем… А тут, говорит, три года моей работы…»

Оксана распаковала связку и принялась бережно перебирать листки, исписанные знакомым, дорогим ей почерком.

За этим занятием и застали ее Иван Остапович и свекор. Иван Остапович прошелся несколько раз по хате, заложив руки за спину и думая о чем-то своем, потом подошел к Оксане, постоял.

— Студенческие записи Петра, — сказала она, протянув ему одну из тетрадок.

Иван Остапович перелистал ее, бегло просмотрел несколько страниц.

— Может, пока мать вечерю сготовит, прошлись бы, сынку, в сад? — спросил старик.

— Видал, над чем работает? — сказал Иван Остапович, не поворачивая головы. — Петро-то, Петро!.. Я не специалист, но думаю, вот это — серьезно и смело… Взгляни, отец… Это по твоей части… Межколхозные лесные питомники планирует, школки по всему району… Лесозащитные полосы на границах района и колхозов… Травопольная система всюду.

— Мы не раз над этим делом с ним до петухов мороковали, — сказал Остап Григорьевич. — Если бы не война, Петро добился б… Сам товарищ Бутенко, секретарь нашего райкома партии, совещание специальное хотел собрать… «Доклад сделаешь, — говорил Петру, — а мы всех коммунистов да комсомольцев на это дело поднимем, зазеленеет наш район от края до края…» Эти его слова как сейчас помню…

Оксана старательно прибирала в своей маленькой боковой комнатке в отцовском доме. Она повесила на окно полотняные рушники с расшитыми петухами (мать каким-то чудом сумела сберечь их от загребущих полицаев), прибила к стене репродукцию с любимой картины Репина «Запорожцы», аккуратно сложила на угловом столике книги. Каждая вещица волнующе напоминала ей девичью пору.

Потом она долго сидела с матерью, перечитывая письма и открытки от Настуньки, разговаривая об отце.

Мать держалась мужественно, хотя Оксана отлично видела, как трудно переживает она свое одиночество.

— Вот, дочко, — говорила Пелагея Исидоровна, машинально выщипывая нитки из полотняной скатерти. — Прожили мы с батьком твоим неплохо. Друг дружку никогда не обижали, жили в правде один перед другим. А все же не легко ему было мой характер воздерживать. И сейчас мне под грудями печет, как вспомню… Он книжки да газеты любил читать. Прокинусь утром до коровы вставать, а он все за книжкой. «Я тебе, кричу, в печи спалю ее, проклятую!.. Со мной по-людски и поговорить нету времени…» Ну, а того не брала в ум, что это батько не только для себя… Он все, что вычитает, на колхоз поворачивал… По-научному хотел все хлеборобство перевернуть…

Мать как-то неожиданно умолкла; тяжело поднимаясь из-за стола, сказала:

— Иди спать, доню. Наморилась же с дороги.

Оксана засветила плошку и ушла в свою комнатку. Она с удовольствием переоделась в старое синее платье. После шерстяной гимнастерки и суконной юбки оно показалось очень легким и холодным.

По двору протопали быстрые шаги, потом из сеней донесся голос Алексея Костюка, спрашивавшего о чем-то.

— Входи, Лешенька, — сказала Оксана, открывая дверь.

Алексей за то время, что Оксана его не видела, возмужал, раздался в плечах. Не снимая фуражки, на которой все еще краснела ленточка, он остановился у порога; на пиджаке поблескивали орден и две медали, шаровары были вправлены в сапоги.

— Живая, землячка? Ну, давай поздоровкаемся.

— Здравствуй, Леша.

Алексей рывком притянул к себе Оксану, жарко поцеловал ее в губы. Намеревался поцеловать ее еще раз и отшатнулся, оглушенный звонкой пощечиной.

— Съел?

— Тю! За что это? — искренне удивился Алексей. Оксана посмотрела на него насмешливо-спокойно, и лишь ноздри побелевшего носа ее часто раздувались.

— За это самое… Я тебе обрадовалась, а ты…

— Да я по-дружески! Не понимаешь?

— Ну и я по-дружески.

Оксана сняла с табуретки свою гимнастерку и, повесив ее, предложила:

— Садись. Да не дуйся, я, правда, очень рада, что ты пришел.

Нет, Алексей не мог обижаться на Оксану! Он рассмеялся; скрывая за смехом смущение, произнес:

— Черт знает… Я, может, трошки нахально себе позволил… А вот встретишь друзей живыми, так обрадуешься…

— Где воевал, Леша?

— Я в отряде товарища Бутенко… Далеко были… Попортили фашистам нервы… Как там Петро?

— Воюет… Старший лейтенант…

— Ого!.. Завтра и я иду призываться. Нехай теперь старики дома посидят, а у меня только-только рука разошлась…

— Нюся ваша летчицей… Знаешь?

— Не знаю. — Алексей оживился. — Значит, достигла, чего хотела… Она с тобой в одной части?

— Нет, переписываемся… Адрес я дам тебе…

Они засиделись допоздна, вспоминая знакомых и близких людей, рассказывая о себе.

Что-то новое подметила Оксана в Алексее: стал он сдержаннее, мягче. Это был уже не тот шальной, способный на безрассудные поступки парень, каким он был раньше.

Оксана не утерпела, чтобы не сказать ему о своем впечатлении.

Алексей усмехнулся.

— Переменишься… Товарищ Бутенко стружку снимал с нас здорово… В партии там, в лесу, меня восстановили.