Одни сутки войны (сборник)

Матюхин не знал многого, но он воевал, видел противника изнутри, знал его характер, его размеренность, четкость и понимал, что все эти мелкие, сами по себе ничего не значащие распоряжения и факты в совокупности говорят о главном: противник спешит и, если он успеет, нашим войскам придется туго…

Матюхин жестом подозвал лежавшего поодаль Сутоцкого и сказал:

— Понимаешь, похоже, начинается…. Скорее всего, к вечеру.

— Точно или предположение? — как-то слишком строго, почти по-командирски спросил Сутоцкий, и Матюхин усмехнулся:

— Мне генерал не докладывал. Приблизительно кое-что сообщил.

— Ладно. Не до шуток.

— Вот именно. Нужно выходить на линию и попробовать донести о нашей с тобой схеме и о том, что противник готовится.

— К чему? — вдруг рассердился Сутоцкий. — Ты знаешь, к чему он готовится? Вот «языка» бы взять…

— Нет. «Язык» сейчас не нужен.

— А кто же тебе скажет, что делает противник?

— Пойми, то, что будет происходить через час, два или три, может знать только генерал. А взять его в плен нам не удастся: охрана большая. Сам видел, какие проследовали. Солдаты и даже офицеры ничего не знают…

— Откуда же ты знаешь? — злился Сутоцкий.

После первых удач ему поверилось, что все обойдется, и, как истый разведчик, он был убежден, что настоящие сведения может дать только пленный, «язык».

— Понимаешь, учился. Так вот о замыслах командования информируется как можно меньше людей. Больше того. Даже те, кто сейчас поехал к пойме, может быть, не ведают, какая роль отводится им в дальнейшем. И правильно, что не знают.

— Что ж они, по-твоему, тупаки?

— Еще, кажется, Суворов говорил, что, если бы он узнал, что его шляпа знает о его планах, он бы ее немедленно сжег.

— Шляпа, шляпа… У Суворова и… шляпа. Ты хоть думай, о чем говоришь?

— Знаешь, Сутоцкий, демократия — вещь хорошая. Но, видно, не в армии. Давай решим сразу, кто из нас командир. Иначе из-за пустяков можем погубить дело. — Сутоцкий передохнул и обмяк. Командовать он не решался. — Ты пойми главное: сейчас нашим важно знать малейшие детали поведения противника. Может быть, мы ошибемся. Может быть. Но зато не допустим лишних жертв. И потом, если они знают, что мы здесь, может быть, после полетов авиации у майора Лебедева есть нам особое задание. Мы же с тобой не просто так… не на свободной охоте. Мы в строю, хотя и тут.

— Тебя не переспоришь, — махнул рукой Сутоцкий. — Пошли к линии.

Они молча вышли к линии. Как и прежде, Сутоцкий влез на столб, подсоединил провода.

Выхода телефонисток на прямую линию пришлось ждать долго. Торчащий на столбе Сутоцкий изошел потом. Отсюда, сверху, он видел, как вдалеке показались и скрылись в кустарнике немецкие связисты — они явно наводили новую линию связи. Вот куда следовало двинуться! Вот где могут быть настоящие разведывательные сведения! А Матюхин, как сурок, притулился за пнем и сидит не шелохнувшись.

Когда на линии раздался уже знакомый голосок, Матюхин махнул рукой, и Сутоцкий разъединил линию.

— Девочки! Девочки! — почти закричал Матюхин. Нетерпение, опасность, постоянные раздумья, правильно он поступил или нет, накалили его до предела. — Немедленно принимайте телефонограмму.

Ответили ему не девочки. На линии что-то слабо щелкнуло, радио пропало и густой мужской баритон пропел:

— Рядовой Матюхин, слушаю вас по поручению майора Лебедева.

Матюхин осекся. Он с мгновенной надеждой посмотрел на Сутоцкого: отсоединил ли тот идущий на противника провод? Но Сутоцкий свое дело знал: провод он держал в руках разъединенным.

Мысли текли стремительно. Неужели кто-то из ребят попал в плен и, не выдержав пыток, выдал? Если так, то неизвестный голос мог принадлежать немцам, и они теперь знают о Матюхине и Сутоцком все или почти все — ведь их не нашли среди убитых и пленных, — и о Лебедеве. А провокаторы фашисты первостатейные. Матюхину это отлично известно. Значит, нужно немедленно отключаться, уходить от ставшей опасной линии и пробовать найти другие каналы связи.

И все-таки что-то держало Матюхина. Он молчал и, разом вспотев, думал. Ни одной ценной мысли в голову не приходило. Тогда на линии вновь раздался уверенный баритон:

— Помкомвзвода артиллерийского училища Матюхин, напоминаю, что ваш бывший подчиненный, курсант Зюзин, любил умываться снегом… Докладывайте.

Да, этого не выдумаешь. И Матюхин заговорил:

— Точка отсчета Радово. Северо-западнее, вдоль безымянного ручья…

Он докладывал точно, ясно, как бы читая стоявшую перед глазами составленную ими карту-схему, а кто-то неведомый, не перебивая, видимо, записывал его слова, потому что сквозь потрескивание иногда пробивалось старательное сопение, а иногда раздавалось короткое «Так». Потом Матюхин сообщил обо всем замеченном и свои соображения.

— Очень хорошо, — ответили с линии. — Теперь слушайте приказ…

Человек на той стороне, как всякий истый военный, прежде чем передать приказ, набрал воздуха, и эта его привычка спасла разведчиков и многое другое.

Линия вдруг ответила треском, сбивчивой речью, опять треском и, наконец, явственным:

— Генрих, как связь?

Матюхин махнул рукой, и Сутоцкий дисциплинированно и потому мгновенно соединил провода.

— Пятый! Пятый! — заговорила линия на немецком языке. — Как слышите?

В ответ раздался набор ругательств. Тот, кого назвали Пятым, ругал привязавшегося к линии абонента, напоминал ему приказ ни в коем случае не подавать голоса.

Потом линия стихла, и сквозь эту тишину пробилось далекое радио. Тонко пела скрипка, и серебряно перезванивало фортепиано. Матюхин послушал музыку, вздохнул, стер пот со лба. Он очень устал. Сутоцкий снял провода и спустился вниз.

— Ну что?

Матюхин рассказал ему, в чем дело.

— Очевидно, к линии подсоединились те, кто проехал в машинах.

— Не иначе… А приказ?

— Приказа я не получил… Выдал бы себя…

— А нам что делать?

— Не знаю, Коля, не знаю… Думается, нужно крутиться поблизости от линии и от… поймы.

— Почему? Я, когда сидел на столбе, видел, как связисты тянули новую линию. Может, прослушаем?

— Можно… Только позже… Когда они подсоединят ее и освоятся. Отрываться нельзя, потому что вечер… Видишь, солнце садится.

— Ну и что?

— А то, что, если они начнут выдвигаться в район поймы, нам в самый раз посмотреть, сколько их. И тогда… тогда можно будет рискнуть взять «языка». В суматохе, глядишь, и выберемся.

Они посидели в кустарнике, покурили и уже собрались было уходить к новой линии, когда услышали нарастающий шум автомобильного мотора. Далекая машина пересекла просеку, по которой шла линия, и скрылась, видимо в дубраве. Матюхин задумался, потом приказал:

— Прикрой! Я слажу посмотрю, что к чему.

В лесу сгущались сумерки — прозрачные, зеленовато-розовые. В ближних кустах, словно примериваясь, пощелкал соловей. Ему издалека ответил другой. Сутоцкий удивился: оказывается, в лесу поют птицы, а они и не слышали их. Птицы пели весело, разноголосо и самозабвенно. Сутоцкому вдруг стало жалко себя, погибших солдат и саму дубраву — ему отчетливо представилось, что скоро в ней опять будут рваться снаряды и мины, кромсать кору, ветви и листву. Он вздохнул, прогоняя несвойственную ему жалость, и пробурчал:

— Никому покоя нет. Ни людям, ни лесу.

И потому что он знал, от кого никому нет покоя, то почти сразу успокоился и невольно прислушался. Далекий автомобильный мотор фыркнул и смолк.

Высоко в небе, серебрясь в закатных лучах уже невидимого солнца, медленно плыл самолет — одинокий и неторопливый, уже привычный немецкий разведчик.

Матюхин спрыгнул с сосны. Он был озабочен.

— Понимаешь, что-то начинается. Над лесом, где стоят мотострелки, кружатся птицы.

— Вспугнули.

— Вот-вот… Давай-ка опять восстановим карту-схему. Нужно сориентироваться.

Разметав хвою и веточки, они опять начертили по памяти карту местности, и Матюхин с удовлетворением отметил: