Обретение Родины

Из необыкновенной истории «с тридцатью тысячами пар сапог» лейтенант Тот делал весьма поучительные выводы.

Утром 24 января гонведы хоронили Аттилу Петщауэра. Это были не совсем обычные похороны.

Четверо несли гроб к зданию бывшего клуба, рядом с которым была выкопана могила. С разрешения командования за гробом шли строем около восьмисот венгерских военнопленных.

Первым надгробную речь произнес майор Балинт. Он говорил о трагедии, постигшей венгерский народ, подчеркнув, что антисоветскую войну начал не просто народ Венгрии, а его угнетатели — Хорти со своими приспешниками.

После Балинта к гробу подошел военнопленный лейтенант Пал Бакшаи. Он был очень бледен, этот худой, светловолосый офицер, даже в военной форме производивший впечатление глубоко штатского человека, да так оно и было — до армии он работал сельским учителем.

Пала Бакшаи била дрожь — то ли от холода, то ли от волнения.

— Я оплакиваю не одного Петщауэра, — говорил он. — Я оплакиваю нас всех, весь обманутый венгерский народ. Нас вовлекли в братоубийственную бойню. Участвуя в ней, мы идем против собственной родины, против нашей матери-Венгрии.

Речь лейтенанта Бакшаи прозвучала необыкновенно сильно. Сперва она несколько изумила гонведов. А через несколько минут ею были захвачены все восемь сотен оборванных, трясущихся от холода мадьяр.

— Виноват не венгерский народ, а его правители! — воскликнул Балинт, когда лейтенант закончил. — Венгрия не погибнет, она будет освобождена!

Затем последовала длинная речь Габора Кочиша, после чего Балинт предложил:

— А теперь давайте споем венгерский гимн!

Воцарилась мертвая тишина.

Балинт ждал, что кто-нибудь начнет первым. Но пришлось начать самому.

Сперва никто ему не подпевал. Гонведы молча переглядывались и перешептывались. Они, видимо, чего-то боялись, хотя и сами не знали чего.

Некоторое время Балинт пел один. Мелодия гимна тонкой нитью тянулась в прозрачном, стеклянном воздухе, уносясь к далекому бледно-голубому небу. Лишь в самом конце к Балинту присоединились голоса лейтенанта Бакшаи, Мартона Ковача, Шебештьена и Пастора:

Было морозно. Термометр на заветренной стороне показывал в двенадцать часов пополудни тридцать один градус ниже нуля.

Лейтенанты Тот и Олднер искали среди военнопленных настоящих коммунистов.

Мартон Ковач оказался членом будапештской организации нелегальной Венгерской коммунистической партии. В 1938 году он четыре месяца просидел в тюремной камере в Ваце.

Даниэл Шебештьен до 1936 года работал на кирпичном заводе в Берегове и состоял членом Чехословацкой коммунистической партии. В 1936 году он уехал сражаться в Испанию. Когда освободительная борьба испанского народа была потоплена в крови, Шебештьена на целый год задержали во Франции, в лагере для интернированных.

Выйдя оттуда, после долгого, полного приключений пути, где поездом, где пешком, он достиг наконец родного Берегова, в котором уже свирепствовали жандармы Хорти. Тайком пробравшись в Ужгород, Шебештьен под чужим именем полгода проработал на мебельной фабрике. Весной 1941 года его арестовали. До нынешнего дня ему так и не удалось узнать, кто его тогда предал. Однако факт оставался фактом: жандармам про него было известно буквально все. Сначала его препроводили в Берегово, оттуда в Кошице, потом в Печ.

В Пече ему была устроена очная ставка с двумя шахтерами, которых он никогда и в глаза не видел. Шебештьена подвергли страшным пыткам, стараясь вырвать у него признание о том, где он прежде встречался с этими шахтерами, при каких обстоятельствах происходила встреча и кто переправил их в Испанию.

Тщетно твердил Шебештьен, что сражался в Испании рядовым бойцом бригады генерала Лукача. Ему припаяли обвинение в том, что, будучи офицером республиканского правительства, он приказал казнить восемь священников и одного бывшего королевского министра. Пять месяцев отсидел Шебештьен в одиночке, после чего был переведен сперва в Будапештскую тюрьму, затем в Тапиошюй, в роту политических штрафников.

Потом он попал в Киев. Там после четырехмесячного пребывания среди штрафников один знакомый прапорщик, до войны учительствовавший в соседнем с Береговом селе Бучу, помог ему перевестись рядовым гонведом в строевые части. Несколькими неделями позже прапорщик этот был повешен немцами в Полтаве. А Шебештьен так и остался гонведом.

В Давыдовке Шебештьен встретил бывшего землекопа Андраша Немета, который, как это было удостоверено, уже одиннадцать лет состоял членом коммунистической партии. Немет тоже представил двух коммунистов: шахтера из Шалготарьяна и уйпештского [10] кожевника. Мартон Ковач рекомендовал Йожефу Тоту молодых рабочих-будапештцев, которые были посланы без всякого предварительного обучения прямо на фронт, и только за то, что осмелились покритиковать руководство венгерской социал-демократической партии, а один из них, по имени Антал Микеш, назвал однажды на собрании лидера этой партии Кароя Пейера агентом Гитлера.

Вот эта горстка людей и составила основное ядро активистов школы, организованной в Давыдовке майором Балинтом для трехсот венгерских военнопленных. Подбором слушателей для школы занимались Шебештьен, Ковач и Андраш Немет. Балинт рекомендовал им набирать слушателей главным образом из батраков и крестьян-бедняков, не худо было бы также, посоветовал он, привлечь и нескольких молодых офицеров запаса.

Занятия происходили в церкви — госпиталь перебрался из нее в здание бывшего сельского клуба. В церкви было просторно, но холодно. Кроме того, слушателям приходилось все время стоять. Балинт раздобыл соломы и приказал застлать ею ледяной пол.

Майор Балинт ежедневно читал по две лекции. Утром он выступал по теме «Цели Советского Союза в настоящей войне», а вечером — с докладом о характере землевладения в Венгрии. Он привел конкретные факты относительно распределения земли между бедняками и помещиками.

Желающих выступить по докладу на первую тему оказалось всего двое: Ковач и Шебештьен.

После второго доклада слова попросили сразу пятеро. Это были бедные крестьяне и батраки. Конечно, то, что они говорили, не имело прямого отношения к докладу, однако в речах их было немало интересного. Люди эти рассказали о грязных делишках управляющих имениями и секретарей сельских управ, о жандармах и реквизициях, о ростовщичестве и алчности кулаков-мироедов.

Батрак из Задунайщины Берци Дудаш, высокий костлявый человек лет за тридцать, с медлительными неуклюжими движениями, сначала говорил вяло, с трудом выдавливая слова. Но вскоре он так разошелся, что невозможно было его остановить. Этот смуглолицый, с каштановым чубом гонвед рассказал о том, что в самом начале войны в имении герцога Фештетича близ Кестхея по приказанию милостивого герцога — он так и выразился: «милостивый герцог» — были введены телесные наказания. Все попадавшие в течение недели в список провинившихся подвергались публичной порке в воскресенье утром, перед началом церковной службы.

— А делалось это так, — говорил вошедший в раж Дудаш. — Заставят, значит, батрака обхватить руками тополь, и двое извергов, кучер господина управляющего и кучер его преподобия, по очереди лупят несчастного розгами по голому месту пониже спины. Случалось, заставлял милостивый герцог пороть и баб…

— Ну а если кто не давался? Предположим, кто-нибудь не стал бы обхватывать ствол? Что тогда? — спросил Балинт.

— И не приведи господи! — возразил Дудаш. — Вздумай он бунтовать, господин управляющий забил бы его до полусмерти. Да того гляди, еще жандармам передал бы!

Шестым пожелал взять слово Дюла Пастор.

— У меня имеется к господину майору один вопрос…

— К товарищу майору, — поправил Балинт.