Рыжеволосая девушка

Подождав, пока инспектор не вышел из комнаты, он встал опять и картаво проговорил назидательным тоном:

— Der Inspektor hat Sie nicht wiedererkannt, weil Sie jetzt wieder Ihre rote Haare haben. Aber die Damen haben Sie sofort erkannt. Sie wissen wahrscheinlich selbst, dass die Frauen über ein viel ausgeprägteres Beobachtungsorgan verfügen als Männer. Es fällt ihnen erstaunlich leicht, Personen selbst nach langjähriger Frist ohne Zögern zu identifizieren [151].

Я не отвечала. Но улыбнулась спокойно, насмешливо, как ни в чем не бывало, слыша это смехотворное доказательство. Улыбка моя вызвала у него вспышку ярости. Я подняла руку, чтобы защитить лицо, так как он подошел ко мне вплотную.

— Du bist die Hanna S.!.. — сказал он, картавя. — Alle deine Schuftigkeiten sind uns ganz genau bekannt! Da hilft kein Schweigen! Wir wissen alles! Du dämliches holländisches Flintenweib! Du gehörst nicht unter anständige Leute! Du gehörst zu den Tigerinnen von Stalingrad!.. [152]

Я взглянула на него, выпрямилась и сказала:

— Это огромный комплимент.

Он уставился на меня, будто не мог поверить, что я действительно заговорила. Я услышала позади себя какое-то движение. И почувствовала, что рука моего палача Аугусты вот-вот даст мне звонкую затрещину. И я повторила:

— Трудно придумать лучший комплимент для девушки из Сопротивления.

Несколько мгновений офицер с полуоткрытым ртом пялил на меня глаза. Я не знала, понял ли он меня. Возможно, он великолепно знал голландский. Но, видя глупое выражение растерянности на его лице, можно было предположить обратное. Неожиданно он отступил на шаг назад, резко одернул свой мундир и, картавя, приказал Аугусте:

— Abführen!.. [153]

Страх

С этого момента меня начал преследовать мучительный страх. Он зародился не в каком-то уголке моей души, — он снова с ужасающей силой переполнил меня всю, с ног до головы. Я испытывала страх, когда ела, и то и дело откладывала алюминиевую ложку в сторону; испытывала страх, когда ходила взад-вперед по камере и вдруг останавливалась, словно что-то сжимало мне горло; лежа на тюфяке, я боялась заснуть. Страх не оставлял меня даже во сне. Я засыпала так, будто проваливалась в черную яму. Когда я просыпалась, вместе со мной просыпался и страх. Во мне как бы жила вторая Ханна.

Враги знали, кто я. Но не это было самое страшное; рано или поздно они все равно узнали бы это. Те, от кого я ждала помощи, никак не проявляли себя. Я соскоблила со стены календарь. Наступил апрель.

Враги оставили меня в покое, так могло показаться. Но я знала, что они меня в покое не оставят. Они развивали лихорадочную деятельность, стараясь опутать меня последними нитями своей паутины.

Я сидела за решетками, и никто не подал мне с воли весточки, знака, никто не подбодрил меня. Единственным, кто по-настоящему помог мне, был неприятный гарлемский инспектор полиции, которого я считала врагом, человеком, жившим двойной жизнью.

Видимо, сердце его, во всяком случае, принадлежало одному со мной лагерю — родине.

В первое время после допроса и очной ставки с ним я думала: вот теперь инспектор возвращается к своим друзьям, рассказывает, где меня встретил. Об этом узнают в Фелзене. А из Фелзена эта весть дойдет до моих товарищей. Если они до сих пор ничего не знали, то теперь уже знают все. Теперь они сделают все…

В последующие дни страх уничтожил и эту крупицу надежды. Я осталась совершенно одна, и только страх был со мной.

Меня отвели в наружный загон. Я заметила, что цемент между камнями и у прутьев решетки размок и оттуда подымался тепловатый, сырой запах. Значит, снега больше нет. Земля стала мягкой, омылась дождем и пропиталась запахами талого снега и весенних ручейков.

Зима и в самом деле кончилась.

Одна лишь мысль об этом переполнила бы меня восторгом, если бы я могла очутиться там, на улице.

Страх отравлял даже весенние запахи, которые я вдыхала. Весна пришла и своим светом и голубизной окутала тюрьму. Даже вся камера, такая тусклая и грязно-серая, неожиданно наполнилась бликами света. Они играли и переливались, чуть расплывчатые и ласковые, как будто небо подмигивало мне. Казалось, я слышала робкий лепет солнечных лучей; и в этих лучах я увидела толстый слой пыли на оконном стекле, а за ним — четкие изгибы ветвей на каштанах.

Страх нашептывал мне: все это ни к чему. Если и происходят в мире какие-то перемены, то это ничего не значит, это не для тебя.

Я думала: «Никого нет. Никого. Никого…»

Я твердила это слово про себя до тех пор, пока оно не утратило всякий смысл. Никого не было со мной, и никто не приходил ко мне, один лишь тюремщик, человек-автомат, ничтожная пешка, нуль; у него не хватило мужества ответить мне хоть словом, когда я спросила его: «Как дела?»

Я глядела на весеннее небо. На воле бушевал ветер; а мне даже не пришло в голову, что такая погода благоприятна для военных действий.

Я не понимала, почему меня так долго не трогают. И самый этот факт еще усиливал мой страх. Я нацарапала на стене календарь: девятое, десятое, одиннадцатое апреля… Иногда я думала: случилось что-нибудь ужасное. Что-то, задержавшее окончание войны.

Может быть, немцы и западные союзники все же заключили сепаратный мир… Неужели нацисты сняли все свои войска с Запада и загородили русским дорогу на Берлин? Может быть, может быть… Дикие фантазии рождались в моем мозгу; мне чудилось, будто окружающие меня предметы корчат гримасы и смотрят на меня насмешливыми глазами, их блеск мерещился мне в темноте.

За мной пришли Аугуста и дежурный. Неожиданно, как и всегда. Я заметила, что страх оказал мне плохую услугу. Я шла вдоль железных коридоров, мимо черных, обитых железом дверей, но прежней уверенности во мне не было. Я предвидела новый допрос, но не имела никакого представления, о чем меня будут спрашивать, что мне будут говорить.

Аугуста втолкнула меня в зеленую комнату. Офицер сидел за своим бюро. На меня он даже не взглянул. Минуты через две он как-то неопределенно махнул мне рукой. Аугуста, видимо, поняла этот жест.

— An die Wand [154],— приказала она.

Я подошла к стене и встала к ней спиной. Больно схватив меня за руку, она перевернула меня и, тяжело дыша, сказала:

— Weg mit der Schnauze, du! [155]

Я стояла, повернувшись спиной к комнате, и не знала, что за этим последует.

По тому, как ясно слышалось тяжелое дыхание мощной груди Аугусты, я чувствовала, что она стоит или сидит совсем близко от меня. Я слышала, как офицер писал и его перо царапало бумагу. Какой-то странный яркий блик скользнул вдоль полинялых обоев, отливая тусклым золотом; в луче света пролетела муха. Я следила за ней взглядом. Страх сковал неподвижностью мое тело.

Время шло, но все оставалось по-прежнему. И вдруг я услышала на улице шум автомашины. Что-то с громким стуком захлопнулось, раздались неясные, приглушенные голоса, и все эти звуки, словно по цепочке, распространялись по всему зданию. Ясно ощущалось волнение, готовое, казалось, вылиться в определенную форму. Шум приближался и завершился восклицанием.

— Achtung!.. [156]

Скрипнули ножки стула; я поняла, что офицер встал и пошел к двери. Мне показалось, что пыхтение и сопение Аугусты участились.

Кто-то открыл дверь. Два мужских голоса — один офицера и другой незнакомый — раздались почти одновременно; послышалось громкое приветствие, к которому присоединилась и Аугуста, стоявшая позади меня: — Heil Hitler!

Дверь плотно захлопнулась. Кто-то вошел в комнату и неторопливо зашагал ко мне. Позади меня он остановился. И больше ничего; видимо, человек меня разглядывал. Я крепко сжала зубы. Вскоре я почувствовала на своем боку легкое прикосновение палочки или хлыста.