Дот

— Виноват, мой фюрер.

— Тем не менее: как вам удалось прорваться — вот в таком виде — мимо моих паркетных церберов?

— Это военная тайна, мой фюрер.

— Понимаю. «Мысль побеждает»? И возле дота, и здесь. Все в одном ряду. Стиль действия. Вы достойный сын своего отца!

Он хотел произвести впечатление — и ему удалось: майор Ортнер даже не пытался скрыть, что поражен.

— Простите, мой фюрер, но откуда вам известно о рукописи? Ведь она не была опубликована…

— Фюрер немецкого народа должен знать о своем народе все! Такой ответ вас удовлетворяет, оберст-лейтенант?

— Вполне.

— А теперь к делу. — Фюрер осмотрелся. — Давайте-ка пройдем к окну — там виднее. — Возле окна он взял майора Ортнера за раненую руку и осмотрел рукав. — Я вижу по штопке — вы были в деле именно в этой куртке?

— Так точно.

— Снимите ее.

Майор Ортнер снял через голову косынку, затем куртку.

— Ну что же вы мешкаете, оберст-лейтенант? — заголите рукав.

Повязка была свежая, ни малейших следов крови: рана успела затянуться.

— Если не возражаете — я сам ее сниму, — сказал фюрер.

— Вы сомневаетесь, что там есть рана?

— Нисколько. Но я хочу взглянуть на нее. Можно?

Майор Ортнер кивнул.

Фюрер сноровисто справился с бинтом. Рана оказалась заклеенной. На пластыре — у обоих отверстий — проступали маслянистые пятна мази. Фюрер приценился к пластырю, взглянул на майора Ортнера:

— У меня есть только канцелярский клей, но обещаю: держать будет не хуже.

Майор Ортнер опять кивнул.

Короткое, точное движение. Откровенно говоря, смотреть было не на что.

— Похоже на самострел, — сказал фюрер. — Знаете ли, я старый вояка, покормил вшей в окопах, на всякое насмотрелся. Знаю толк в ранах.

Он явно не ждал ответа, да и что на такое ответишь?

— Так вы сказали, что снайпер стрелял с изрядной дистанции?

— Я этого не говорил, мой фюрер.

— Какой вы, однако, щепетильный, Ортнер! Ну конечно — не говорили. Но я это знаю. И каким же было расстояние?

— Метров четыреста. Может — и побольше.

— Значит — эта пуля — что-то вроде привета?

— Вроде того, мой фюрер.

— Для такого выстрела — если снайпер именно этого хотел — нужны и рука, и глаз, — похвально кивнул фюрер. — И оружие отменное… Любопытно, какой он пользовался оптикой.

— Это был артиллерийский прицел от гаубицы-пушки. И винтовка заурядная, мосинская. Правда, ствол хорош и пристреляна отлично.

— Отвечаете со знанием предмета, Ортнер.

— Если есть возможность подержать в руках оружие, которым тебя пометили…

— И все же! — воскликнул фюрер. — Конечно, немецкому сердцу и уму свойственно романтизировать любую подходящую ситуацию, и потому, случается, мы приписываем наше мировосприятие людям иных наций, забывая, что они ведь другие. В психологии это называется переносом. Да вы должны это знать, Ортнер, ведь вы же учились в университете. — Фюрер вопросительно взглянул и удовлетворился легким кивком майора Ортнера. — Так вот: что, если романтическая трактовка поведения русского снайпера — наша фантазия, а на самом деле это всего лишь неудачный выстрел?

— Позвольте не согласиться, мой фюрер, — сказал майор Ортнер. — Я единственный — кого этот снайпер ранил. Остальных он убил. Каждого, в кого стрелял.

— Это достоверно?

— Он всех убивал одинаково: выстрелом вот сюда. — Майор Ортнер показал на себе. — Между бровями. Чуть выше.

— В аджна чакру?

— Так точно, мой фюрер.

— Я, знаете ли, сведущ в оккультизме…

Фюрер задумался, склонив голову чуть набок. Наконец произнес:

— Жестокая смерть!

— Отчего же?

— Видите ли, Ортнер, этим выстрелом он убивал не только человека, но и его память. И потому лишал его последнего утешения: еще раз пройти за оставшиеся мгновения жизни весь свой жизненный путь. От младенчества — до этой пули. Впрочем, простите, я устал, и потому не точен. Не «пройти» — именно «прожить»! — а не увидеть мельком несколько рваных кадров из прошлого, как полагает публика, составляющая свое представление о времени из бульварных романов.

Он уже забыл о ране майора Ортнера, глядел в окно невидящим взглядом, сцепив кисти рук за спиной. За окном был серый город. Этот цвет отражался в небе, которое сейчас было похоже на раскаленный пепел. Бинт и пластырь лежали на подоконнике. Майор Ортнер поискал глазами на столе фюрера, но ничего похожего на емкость с клеем не обнаружил.

— Время — штука непознанная, — сказал фюрер. Очевидно, для него это была важная, возможно — сокровенная, даже сакральная тема. — Одно и то же содержание может наполнить сто лет — а может вполне комфортно уместиться в одном мгновении. Ах, если бы этим процессом можно было управлять! Только не подумайте, Ортнер, что я имею в виду бессмертие; хотя я верю, что и биологию можно взнуздать. Это будет, но не при нашей жизни; во всяком случае — не при моей. Я об этом не жалею. Хорошо бы умереть не от усталости жить и не от скуки, а от сознания завершенного дела. Ты пришел в этот мир, чтобы решить определенную задачу; ты это сделал (дальше жить незачем: ведь ты не трава и не животное!); уйди в горы — и отпусти свою душу на покой… Вы-то хоть знаете, Ортнер, ради чего живете?

Я — щепка; куда несет поток — туда и плыву, — подумал майор Ортнер, но ответил иначе:

— Я солдат.

— Понимаю. — Фюрер повернулся к нему, и только теперь майор Ортнер заметил в его взгляде нечто такое, на что сразу не обратил внимания. — Понимаю. В университете вас учили конденсировать информацию в образы, но затем голос крови превозмог — и возникла потребность реализовать себя в действии. И вы стали солдатом. Как ваш отец и ваш дед. Очень просто. И потому истинно. Там, в траншее, и потом — когда в парадной форме вы шли в атаку на пулеметы, — вы конечно же помнили о смерти…

— Нет, мой фюрер.

Это была ложь. И дерзость: перечить фюреру!.. но майор Ортнер почувствовал, что сейчас это не только можно, но и необходимо. Игра так игра. Нужно оставаться в роли.

— Зачем накликать беду? — сказал он. — Я выполнял свой долг. А в тот момент его можно было выполнить единственным образом.

— Не переигрывайте, Ортнер, — поморщился фюрер. — Не переигрывайте, иначе я разочаруюсь в вас. Ведь я вас вызвал не для того, чтобы взглянуть, какой вы молодец. Таких молодцов у меня десять миллионов! Пусть не десять, но каждый десятый — точно. Кстати — вы хоть задумались, почему я вас вызвал, почему вы здесь?

Фюрер сделал паузу и смотрел так, словно хотел прочитать мысли майора Ортнера. А мысли майора Ортнера сейчас были не здесь и совсем об ином. Банальный случай, подумал майор Ортнер. Он судит обо мне по себе, но у него математический склад ума, он всему находит логическое обоснование, а я был бы согласен умереть со слезами счастья и ощущением исполненного долга, если бы мне было дано сочинить «Горные вершины спят во тьме ночной…»

— Смелее, Ортнер! — Голос фюрера заставил его очнуться. — Ведь не для того же я вызвал вас, чтобы получить удовольствие, лично вручая вам Железный Крест и новенькие погоны! Хотя, признаюсь, мне это приятно. Вы конечно же незаурядны. И я был бы не прочь видеть вас рядом…

Вот только этого недоставало.

Любопытно, — подумал майор Ортнер, — а фюрер хоть когда-нибудь ощущал себя щепкой? Или он всегда воображал себя рулевым — в мокром дождевике, в высоких сапогах; плотная, тяжелая вода обрушивается на палубу, пытается сбить с ног, — а он стоит, вцепившись узловатыми пальцами в ручки штурвала, и глядит в компас, только в компас, потому что нет смысла глядеть вперед, ведь там только муть, только огромные серо-коричневые волны и муть. И нельзя доверить штурвал никому даже на минуту, потому что лишь он один понимает язык урагана, и он один знает, как привести корабль в гавань… А ведь ослепление ролью — это та же слепота…

— Так почему вы здесь? — напомнил фюрер.

В самом деле, — подумал майор Ортнер, — как же так случилось, что до этой минуты я ни разу не задумался: а зачем фюрер пожелал меня увидеть? Ведь Крест и погоны могли вручить и в дивизии. Обычное дело. Мало того, эта процедура могла бы примирить господина генерала со мной. Он ощущал бы меня своим крестником. Может быть — у нас сложились бы дружеские отношения. А почему б и нет? Признайся, майор: ведь ты ощущаешь с ним некое сродство. И господин генерал это ощущают. И наверняка пожалели, что фюрер перехватил этот мяч…