Вестовой

У Волочаевки, станции в полусотне километров западнее Хабаровска, белогвардейцы возвели мощные укрепления. Колючая проволока — в несколько рядов по всему склону сопки. Окопы в рост человека, с ледовыми валами. Скрытые пулеметные гнезда. При штурме таких укреплений по законам военной науки полагалось по крайней мере трехкратное превосходство в силах и средствах, а его у Народно-революционной армии не было: 6300 штыков и 1300 сабель против 4500 штыков и сабель у белых. Наступать же приходилось по широкой равнине, покрытой глубоким, по пояс, сыпучим снегом, при морозе под сорок градусов, в шинелях, куртках, кожаной обуви. Лишь у немногих бойцов были пимы и полушубки.

…И вот в седом предутреннем тумане выстрел пушки бронепоезда № 9 возвестил начало атаки. Наши войска пошли на штурм. Под разрывами снарядов, ружейным и пулеметным огнем народоармейцы и партизаны пробегали, проползали, теряя товарищей, открытое пространство и натыкались на колючую проволоку. В ярости рубили ее шашками, забрасывали шинелями, и у многих билась мысль: вот бы ножницы, ножницы для резки проволоки… Немудрая эта вещь, но в решительные моменты схватки как часто и успех, и жизнь зависят именно от таких простых вещей. И неудивительно, что в описаниях Волочаевских боев, мемуарах их участников, воспоминаниях возглавлявшего штурм В. К. Блюхера с горечью сказано о том, что не было этих самых ножниц.

А они могли быть. Почти были. Еще загодя командование НРА дало задание Благовещенскому заводу изготовить более сотни ножниц для резки колючей проволоки. Заказ был выполнен не полностью и с опозданием: ящик с ними привезли в штабной вагон утром 12 февраля, когда бои были в разгаре. Рассыльный Осип Захаренко через нарочного получил приказ доставить ножницы в передовую цепь.

Осип подхватил ящик, положил на плечо, не ощутив в горячке его тяжести. Распахнув дверь вагона, скатился по ступенькам. Морозный ветер пронизал шинель, хромовые сапожки. Вот бы сюда лихого коня, его резвого Мальчика, он бы мигом проскакал эту пару верст, что отделяют от штурмующих цепей. Да где там: на коне первая пуля снимет. И Мальчика нет, подарил закадычному другу Ване Балину, и тот скачет в атакующей лаве на берегу Амура…

Осип бежал изо всех сил, но вскоре стал задыхаться. Ноги вязли в снегу, каждый шаг давался с трудом. Вот кусты оборвались, он увидел негустые ряды, бойцы передвигались медленно, вжимаясь в снег, разгребая его. Поднимались под градом свинца, перебегали согнувшись. «Если и мне так, — подумал Осип, — вовек до проволоки не доберусь». И он все бежал скачками, часто переступая через неподвижные тела. Быстрее, быстрее к той черневшей впереди, рассыпавшейся цепи, что карабкалась по обледенелому склону к густой, запутанной проволочной сети.

Осип был совсем не далеко от штурмующих заграждения бойцов, когда рядом вспыхнул огненный куст, уши заложило обвальным грохотом и его ударило в спину и в голову. Сознание померкло. Осколок близко разорвавшегося снаряда повредил позвоночник, а взрывная волна тяжело контузила Захаренко.

Более четырех лет провел Осип Григорьевич в госпиталях. Лечили его в Томске и Севастополе, и только 30 августа 1926 года он был выписан из госпиталя и уволен из армии, как инвалид второй группы.

А через год Юлиус снова выступал в цирке, восстановив прежние номера, работал тугую и слабую проволоку, партерную акробатику и свой коронный корд-де-парель, опасный канат. Со временем исполнилась и его мечта. Правда, не с Лелей, исчезнувшей тогда насовсем у Читинского вокзала, а с другой, талантливой гимнасткой и акробаткой, подругой на всю жизнь, Анечкой, Анной Алексеевной, создал он желанный номер «Два-Юлиус-два» и вместе с небольшой и дружной цирковой бригадой многие годы выступал на Дальнем Востоке. Много раз показывали они свои цирковые программы воинам Особой Краснознаменной дальневосточной армии, которой командовал В. К. Блюхер, страстно любивший цирк. Василий Константинович не раз беседовал с Осипом Григорьевичем, и они вспоминали Читу, ДВР, Волочаевку, Эти встречи с циркачом «дядей Осей» и по сию пору помнит сын В. К. Блюхера Василий Васильевич, тогда маленький мальчик, а в наши дни профессор Свердловского сельскохозяйственного института.

Просматривая «послужный список» Осипа Григорьевича, я удивлялся и радовался долговечности и свежести его артистического мастерства. Когда ему было далеко за пятьдесят, он все еще выполнял довольно сложные акробатические трюки, в ту пору он с коллегами, с Анной Алексеевной объездил Заполярье, Дальний Восток и казахстанскую целину.

Не стану описывать сердечный и веселый юбилей, скажу только, что было множество гостей «со всех волостей», а приветствия и поздравления с Дальнего Востока, Забайкалья, Сибири, Урала, из Москвы и других городов отразили обе стороны жизни этого человека: мужественную борьбу за власть Советов и преданную службу на арене цирка. Слушая речи и тосты, я вспоминал хранившийся в архиве хозяина примечательный документ — обстоятельное, на восьми страницах, описание жизни Осипа Григорьевича, сделанное коммунистом с 1896 года, дважды Героем Социалистического Труда Федором Николаевичем Петровым, знавшим Осипа с шестнадцати лет. «Я счел своим долгом, — писал Ф. Н. Петров, — подробно изложить его биографию, ибо факты его жизни и работы сами говорят за себя».

Вот строки из этого документа:

Назавтра я уезжал из Краснодара, но прежде проводил Осипа Григорьевича, который отправлялся в Анапу, в детский санаторий «Жемчужина России». Там ждали старого артиста, много лет выступающего перед детьми с цирковыми номерами, фокусами и увлекательными рассказами о гражданской войне.

Подошел к перрону автостанции сверкающий лаком «Икарус». Расцеловавшись с провожающими, Осип Григорьевич занял свое место в салоне машины и, высунувшись из окошка, поманил меня к себе. Сделав строгие и озорные глаза, он звучным голосом повторил так много значившую для него излюбленную фразу Василия Константиновича Блюхера:

— И чтобы ты у меня был здоровеньким!