Улицы гнева

— Пойдешь служить к нам в стройконтору? — предложил Бойко, чиркнув зажигалкой и обволакиваясь густым и пахучим дымом. — Работа непыльная и невидная. Паек, правда, маловат, но зато будем видеться, может, и дойдем до чего? Ночами, веришь, спать не могу. Бомбовые сны снятся, еще, видать, не отоспался после той Брамы Зеленой. Все воюю, а немцы душат, преследуют, кончают меня. И мнится, что в руках у меня не скребок и вожжи, а что-сь посерьезнее. Уж я бы за этот базарный день...

— Сны у тебя, брат, надежные, ничего не скажешь. С такими снами можно и въяве кое-что... Кого это сегодня порешили на площади?

— Кто знает? Читал же, что нацарапали: «Партизан». Говорят одни — замдиректора какой-то. Другие — партизанский комиссар из лесов.

— Из лесов? Что, партизанский отряд объявился?

— А бог его знает. Наши леса знаешь какие? В этих лесах не то что партизанить» — в прятки играть нельзя.

Хорошо, что ничем не выдал своего волнения, А может, выдал? Нет, не слышит Бойко, как колотится его сердце.

— Что ж, нельзя в лесу, так попробуем в городе партизанить, — сказал Рудой, справившись с тошнотным приступом тревоги. И подумал: «Неужто отряд Королькевича разгромлен?»

— Что же в городе? В городе — это уже, считай, подполье, — ответил Семен. — Знаешь, с чего начинать?

— А ты готов? — вдруг спросил Рудой.

— Так разве я один? — простодушно ответил Бойко, словно уже давно ждал подобного вопроса.

— А кто еще?

— Возьми Сидорина, Ларкина...

— Кто они?

— Тоже конюхи. Лейтенант Сидорин — москвич, старшина Ларкин — волгарь, из Горького, Надежные ребята со мной работают.

— Так, так, — Рудой тронул сапогом жухлый листочек. — Осень нынче с приплодом. К теще наведаюсь. Коли жива, у нее останусь. Значит, в строительной конторе можно, говоришь, зацепиться, чтобы с голоду не подохнуть? — Можно. Через биржу сделаем,

— У меня документик, между прочим, имеется: по болезни, дескать, от военной службы того... освобожден. После ранения. Чин чинарем.

— Не помешает такой документ.

Вконец озябнув, товарищи встали со скамейки и медленно пошли оголенной аллеей парка. Тянуло морозцем, тучи обещали снег. Незаметно стемнело.

Бойко пригласил Рудого к себе, но тот поблагодарил:

— В другой раз.

На Баррикадной они расстались, условившись встретиться.

Взойдя на крыльцо домика с затемненными окнами, Рудой почувствовал страшную усталость. Он привалился к знакомым перильцам, не смея пошевелиться. Понадобься еще усилие, еще шаг — не сделал бы.

Наконец постучал. За дверью послышалось осторожное шарканье.

— Кто там? — Голос жены! Не веря себе, Рудой отозвался, но так тихо, что Нина переспросила: — Кто там? — и щелкнула щеколдой.

Дверь распахнулась, Рудой увидел своих. Всех: Нину, похудевшую, родную, Кольку и Витьку, Степаниду Артемовну, Слезы покатились сами собой.

Нина прижала его голову:

— Седой мой... совсем седой...

Квартальный «нащупал» Рудого тотчас же. Приказал еженедельно являться на регистрацию. Теща объяснила: зять квартального в Красной Армии и брат — советский майор, летчик. Вот старик и выслуживается перед новой властью.

Рудого расспрашивали в полиции. Помимо девушки, которая записала скудные данные о новом жителе города, его житьем-бытьем поинтересовался какой-то следователь. Но самое страшное было уже позади.

Помог, как и обещал, Семен Бойко. Вскоре оба они предстали перед суровым Байдарой, начальником биржи. Тот исподлобья изучал Рудого, словно собирался угадать истинную причину его появления здесь. А Бойко все тараторил и тараторил, не давая опомниться крутому в деле начальнику биржи труда. Был старшиной, вот в кавполку вместе служили, товарищ... извините, господин начальник, потом работал в пожарной охране, а сюда прибыл из-под Кременчуга как нестроевой, работал на окопах, ну и Советы, как водится, бросили на произвол, так теперь, значится, прибыл вот в Павлополь, а жрать надо: жена да двое ребят на иждивении. Вот. Так хотя бы на двести граммов хлеба зачислить, господин Байдара. Про вас добрый слух идет по городу...

Байдара определил Рудого конюхом в стройконтору городской управы.

— Запомни, — сипел Байдара, — посылаю тебя как украинец украинца. Будешь работать как следует, горуправа оценит, случится, и поважнее работу доверит, парень ты вроде грамотный. А станешь водиться с шалопаями, может, еще с партизанами свяжешься — повиснешь на площади, запомни мое слово, Рудой.

— Да что вы, пан начальник! Неужто охота болтаться между небом и землей?! Работать надо, детей кормить. Век не забуду...

— То-то же, иди.

Лошади отощали. Рудой, отложив главное, с первого дня стал выхаживать их, будто за тем и прислал его сюда разведотдел. Он умудрялся доставать где-то ячмень; не довольствуясь скудным рационом зерна, замешивал временами сочную, пахучую резку, дважды в сутки чистил лошадей, расчесывал им гривы и челки, словно наряжая к параду или конкур-иппику. Ах, воскресные кавалерийские игры на ипподроме! Рудой считался не худшим в полку наездником. И кони были под стать, когда клинок, сверкая над головой в завидной «восьмерке» — влево, вправо, влево, вправо — рубил лозу. Лошади из конюшни городской управы — жалкое подобие тех скакунов. Но все же они были лошади.

Вскоре новый конюх стал как бы старшим на конюшне. Даже Бойко с почтением относился к умению и сметливости своего старшины, который завидно быстро изучил нрав каждой лошади.

Сергей Сидорин, крестьянский сын из деревни Липицы-Зыбино на Тульщине, в военно-инженерном училище более тяготел к бензину и смазочным маслам, нежели к овсу и кормушкам. Будучи начальником боепитания отдельной стрелковой бригады, он не гнушался верховой ездой, но от ухода за лошадью отвык. Теперь доводилось вспоминать далекие Липицы, мухортого на конюшие, батины заботы...

Рудой внимательно слушал рассказы товарищей, терпеливо обучал их уходу за лошадьми, но сам не открывался. Даже Семену Бойко ничего не сказал, хотя тот был постарше и поопытнее других.

Однажды технический отдел горуправы приказал устроить выводку.