Свидетельство

Жужа с развевающимися на ветру волосами металась вдоль колонны взад и вперед. Теперь она уже больше не командовала: «Петь!» — но сама выкрикивала, подсказывая слова песни: «Кечкеметцы — бравые солдаты!» — и глазами разыскивала своих ребят, отряженных ею во все концы следить за порядком в колонне. Тут ей пришло в голову осовременить старинную солдатскую песню, но поскольку слово «перворайонцы» не укладывалось в песенный размер, она стала подсказывать поющим такой вариант:«Мы, кристинцы, — бравые солдаты».

Но «бравые солдаты», уже уставшие от ожидания, только смеялись да выкрикивали: «Чай обещали! Когда пойдем?» — но петь не хотели. Затем кто-то сказал: «Посидеть пока, что ли?» — и вот уже там и сям от колонны отломились целые людские глыбы и рассыпались, усаживаясь — кто на край тротуара, кто на поваленные тумбы для объявлений или на валявшиеся вдоль стен бревна. Гизи Шоош, словно наседка вокруг цыплят, хлопотала вокруг группы жильцов своего двадцать второго дома. У них был даже свой транспарант: «Победители в соревновании домовых комитетов района». Их дом получил почетную грамоту, — правда, не очень красивую, нарисованную от руки, но все же грамоту. Подписали грамоту председатель районного управления и секретари рабочих партий. В честь такого праздника Гизи Шоош надела юбку мелкими цветочками, пышный бюст стянула расшитой деревенской кофтой, голову повязала красной, в горошек, косынкой — ни дать ни взять член Союза молодежи! Гизи Шоош и сама-то раскраснелась, что маков цвет: прохладно еще — а у нее уже пот на верхней губке.

— Двадцать второй! Не расходитесь, покажем остальным! — выкрикивала она, и ее цветастая юбка мелькала в толпе то там, то сям. — Даром, что ли, нам первое место присудили! Покажем образец дисциплины!

Но все ее усилия были тщетны: «двадцать вторые» тоже уселись на тротуар.

— Госпожа Шоош, дорогая, — остановил ее кто-то. — Вот говорят: через час только пойдем. Давайте лучше посидим, а потом мы все, дружно…

— Ну ладно, — согласилась Гизи Шоош. — Только тогда хоть садитесь все вместе, рядком…

Флаги и плакаты приставили к стенке, транспарант обвис, и теперь на нем можно было прочесть только» «…бедите… в соре… нова… комит…»

На углу улицы Мико стояли два старичка. Два маленьких, сереньких человечка с портретами видных деятелей двух рабочих партий в руках. Все вокруг них уже уселись на тротуар, и только они непоколебимо оставались на ногах. Словно старые кони, которым так трудно вставать, что лучше уж не ложиться… Один старик был совсем крохотный, почти карлик, с усталыми, слезящимися глазами, другой — повыше и помоложе первого, с тонким хищным носом и подстриженной бородкой.

— Если бы еще этих вот не было! — проворчал высокий.

— А ну-ка, составим их вместе, пусть целуются! — захихикал другой.

Проходя мимо, Ласло Саларди обратил внимание на стариков.

— А у вас, дедушки, хватит сил идти-то?

Старики не ответили. Но Ласло не уходил. Остановившись, вопросительно смотрел на них. Тогда маленький, будто гном, старичок решился, — он был уже очень стар, и жить ему все равно оставалось немного, — эта мысль была написана на его дряхлом лице.

— Хватит — не хватит, какая разница, товарищ, если надо?

— Ну, что вы! — возмутился Ласло. — Празднество на площади Геллерта, речи на площади Героев… До трех часов вам и присесть не удастся. Разве ж выдержите? Шли бы вы лучше домой!

Высокий старик с гордым, неподвижным лицом был немногословен.

— У меня семья, — сказал он сквозь зубы.

Зато маленький воспрянул духом. Однако прежде чем ответить, он на всякий случай оглянулся по сторонам.

— Только бы хуже не было?..

Да перестаньте вы! — вспылил Ласло. — Откуда вы взяли?

Старики опять промолчали, затем высокий повторил:

— У меня семья.

— Ну, так и ступайте себе преспокойно к своим семьям! Ничего вам за это не будет… Двое таких пожилых людей!.. Да разве вам осилить двенадцать километров туда и столько же обратно? Слушайтесь больше рассудка и меньше — всяких глупых панических слухов! — бросил Ласло и, весь кипя от гнева, побежал дальше. А старики потоптались немного на месте, отнесли плакаты в сторонку, приставили их к стене и потихоньку удалились вверх по улице Мико.

— Говорит: слушайся рассудка! — возмущался высокий старик с орлиным носом. — Сколько уж лет, как рассудку нет веры. А слухи — они всегда подтверждались. И где только, в каких облаках, витает эта молодежь?

— Да и где он, рассудок-то? — жалобно вторил ему другой, и из глаз его катились слезы. — Где он есть-то, ты мне вот на что ответь…

Ласло напустился на Сечи:

— Известно тебе, что людей на демонстрацию сгоняли с помощью слухов, угроз? Иначе, мол, не пропустит комиссия по лояльности, а то и в исправительный лагерь посадят!.. Колонна полна старых мухоморов, таких, что одним глазом давно уж в могилу смотрят!

Сечи побледнел, но ничего не ответил Саларди и только по тому, как он сдвинул шляпу на затылок, можно было догадаться, что и он зол. Шляпа была коричневая, совсем еще новая. Первая его шляпа… Давно уже жена пилила Сечи за старую, потертую кепку: «Разве можно эту рухлядь на голову надевать. Ты ведь секретарь партийного комитета!» И вот вчера, когда партийным работникам района выдали первую официальную зарплату, жена, не откладывая в долгий ящик, обмерила сантиметром голову Сечи и отправилась на проспект Ракоци за шляпой. А истертую забрызганную известью кепчонку Сечи жена поспешила выбросить на помойку.

Шляпа была красивая, темно-коричневая, из мягкого фетра, только еще не обмялась и потому неестественно топорщилась на голове. К тому же Сечи не решался ни примять ее сверху, ни загнуть поля спереди, и она торчала на голове торжественно, словно корона. «Только что не золотая, а фетровая, — подумал Ласло. — Гражданин-король!.. Луи-Филипп Сечи», — и Саларди едва не рассмеялся.

Сечи несколько раз хлопнул себя по голове и только тогда вспомнил, что на нем шляпа. Выпрямил, поправил аккуратно, словно корону, и сдвинул на лоб.

— Пройди вдоль колонны, — сказал он Саларди, — и всех стариков, кого увидишь, отправь по домам. Я ведь и сам уже поглядывал — что, думаю, за черт?.. А с угрозами мы потом разберемся. Вместе с Андришко…

Ласло заспешил вдоль колонны, сзывая ответственных. Со всех сторон к нему повалили старики, хромые, горбуны, матери с детишками, и Ласло едва успевал говорить им всем: идите по домам, ничего вам за это не будет!.. Когда он вернулся, Сечи уже отчитывал Жужу Вадас. Рядом с ним стоял Андришко и, словно личный телохранитель Жужи, — Поллак.

— Тебе известно, — допытывался Сечи, — какие слухи распространяли твои ребята? Мол, кто не выйдет на демонстрацию, того, как реакционера, упекут в лагерь?

Жужа, красная как рак, возмущенно протестовала:

— Не знаю, не могли они говорить такое. Может быть, не опровергали, но и не говорили…

— А почему не опровергали? Чтобы реакционная пропаганда дальше распространялась? Тогда это не агитация, а провокация.

Кусая от гнева губы, Жужа спросила:

— А тебе известно, какую агитацию применяет противник? Оставайтесь, мол, лучше все дома: солдаты получили на Первое мая право свободного грабежа в Будапеште!

— Так ты решила одну сплетню другой переплюнуть?

— Важно было вывести на демонстрацию как можно больше людей! Молодежь соревновалась за это!..

Сечи хотел еще что-то добавить, но его опередил Поллак.

— А все оттого, — выкатив глаза и тыча в воздух пальцем, заторопился он, — что мы не решили принципиальную сторону дела! В принципе! Ведь что, собственно, получается? Выходит, соц-демы правы? Они ведь всем говорили: кто не хочет, может не ходить! Нет, надо было сначала решить все это в принципе!

— Сос-демы не правы, — глубоко вздохнув, возразил Сечи, тут же заметив, как Поллак многозначительно переглянулся с Жужей. — Не о том и речь, что они правы!..

Сечи не знал, как ему объяснить и нужно ли это делать: неужели этот Поллак так глуп, что сам не понимает разницы? Или не глуп — но вреден? Сечи охватил гнев, а в такие минуты он не мог произнести ни слова. Вот и сейчас он стоял и молча смотрел на заносчивую физиономию с вытаращенными глазами. Ну, наконец-то догадался хоть палец убрать из-под самого носа Сечи! Впрочем, нет — вот этот палец опять, словно штык, устремлен ему в лицо.