Великий перелом

— Вашу винтовку, — сказал ящер Анелевичу на шипящем польском языке.

Он протянул оружие. Ящер взял его.

— Идемте.

Кабинет Бунима напомнил Мордехаю варшавский кабинет Золраага: он был наполнен восхитительными, но непостижимыми устройствами. Даже те, назначение которых руководитель еврейских бойцов понял, действовали неизвестно как. Например, когда охранник ввел его в кабинет, из квадратного ящика, сделанного из бакелита или очень похожего на бакелит материала, выползал листок бумаги. Лист был покрыт каракулями письменности ящеров. Должно быть, ее напечатали внутри ящика. Он видел, как чистый лист вполз внутрь, затем вышел с текстом. И практически беззвучно, исключая слабый шум маленького электромотора.

Из любопытства он спросил охранника.

— Это машина «скелкванк», — ответил ящер. — В вашем языке нет слова «скелкванк».

Анелевич пожал плечами. Машина так и осталась непонятной.

Буним повернул к нему один глаз. Региональный субадминистратор — ящеры использовали такие же невнятные титулы, какие придумывали нацисты, — довольно бегло говорил по-немецки. Он спросил на этом языке:

— Вы — еврей Анелевич, возглавляющий еврейских бойцов?

— Я тот самый еврей, — сказал Мордехай.

Может, ящеры еще сердятся на него за помощь Мойше Русецкому, который сбежал из их лап. Если Буним пригласил его по этой причине, лучше про Русецкого не заикаться. Но форма приглашения противоречила этому предположению. Похоже, что ящеры не собирались арестовывать его, только поговорить.

Второй глаз Бунима тоже повернулся к нему, так что теперь ящер смотрел на Мордехая обоими глазами — знак полного внимания.

— У меня предостережение вам и вашим бойцам.

— Предостережение, благородный господин? — спросил Анелевич.

— Мы знаем больше, чем вы думаете, — сказал Буним. — Мы знаем, что вы, тосевиты, играете в двусмысленные — я это слово хотел применить? — игры с нами и с немцами. Мы знаем, что вы мешали нашим военным усилиям здесь, в Лодзи. Мы знаем это, говорю вам. Не беспокойтесь отрицать это. Бесполезно.

Мордехай и не отрицал. Он стоял молча и ждал, что еще скажет ящер. Буним испустил шипящий выдох, затем продолжил:

— Вы также знаете, что мы — сильнее вас.

— Этого я не могу отрицать, — сказал Анелевич со злобным азартом.

— Да. Истинно. Мы можем сокрушить вас в любое время. Но чтобы сделать это, мы должны будем отвлечь ресурсы. А ресурсов мало. Так. Мы терпели вас как неприятность — я это хотел сказать? Но не более того. Вскоре мы снова двинем машины и самцов через Лодзь. Если вы будете мешать, если будете создавать неприятности, вы за это заплатите. Вот наше предупреждение. Вы поняли?

— О да, я понял, — ответил Анелевич. — А вы понимаете, сколько неприятностей начнется по всей Польше, от евреев и поляков одновременно, если вы попытаетесь подавить нас? Вы хотите, как вы сказали, неприятностей по всей стране?

— Мы идем на такой риск. Вы свободны, — сказал Буним. Один его глаз повернулся к окну, второй — к листам бумаги, которые выползали из бесшумной печатающей машины.

— Вы идете, — сказал ящер-охранник на плохом польском.

Анелевич вышел. Когда они оказались вне здания, в котором ящеры управляли Лодзью, охранник вернул ему винтовку.

Анелевич шел, размышляя. Когда он дошел до помещения пожарной команды на Лутомирской улице, он улыбался. Ящеры плохо понимали выражение лица людей. Если бы понимали, его физиономия им явно не понравилась бы.

Макс Каган говорил на английском со скоростью пулемета. Вячеслав Молотов не понимал, о чем идет речь, но тот говорил очень горячо. Затем Игорь Курчатов перевел:

— Американский физик потрясен теми способами, которые мы выбрали для извлечения плутония из усовершенствованного атомного реактора, который он помог нам сконструировать.

Тон речи Курчатова был сух. Молотову показалось, что он испытывает удовольствие, излагая жалобы американца. Роль переводчика при Кагане избавляла его от рамок субординации и от ответственности за это. Пока они оба — и Каган, и Курчатов — необходимы, более того, незаменимы для наращивания военных усилий… Но однажды…

Но не сегодня. Он сказал:

— Если есть более быстрый способ извлечения плутония, чем использование заключенных в процессе извлечения стержней, пусть он ознакомит меня с ним, и мы перейдем на него. Если нет, то нет.

Курчатов заговорил по-английски. Каган ответил ему очень подробно. Курчатов повернулся к Молотову.

— Он сказал, что не стал бы конструировать реактор таким образом, если бы знал, что мы будем использовать заключенных для вытаскивания урановых стержней, которые перерабатываем в плутоний. Он обвиняет вас в нескольких несчастных случаях, подробности я не считаю нужным переводить.

«Но слушаешь с удовольствием». В сокрытии собственных мыслей Курчатов не был настолько умелым, как следовало бы.

— Пусть он ответит на мой вопрос, — сказал Молотов, — существует ли более быстрый способ?

После обмена мнениями Курчатов сказал:

— Он говорит, что Соединенные Штаты используют в таких процессах машины и механические руки с дистанционным управлением.

— Напомните ему, что у нас нет машин или дистанционно управляемых механических рук.

— Он хочет напомнить вам, что заключенные умирают от радиации, в которой они работают.

— Ничего, — безразлично ответил Молотов, — у нас их достаточно, чтобы заменять, когда понадобится. Могу заверить вас, что проект в них недостатка испытывать не будет.

По тому, как потемнело и без того смуглое лицо Кагана, было ясно, что это не тот ответ, которого он ожидал.

— Он спрашивает, почему заключенных, по крайней мере, не обеспечат одеждой для защиты от радиации, — сказал Курчатов.

— У нас мало такой одежды, и вы это прекрасно знаете, Игорь Иванович, — сказал Молотов. — У нас нет времени для производства ничего другого, кроме бомбы. Ради этого великий Сталин готов полстраны бросить в огонь — но Кагану передавать мои слова нет нужды. Когда мы получим достаточно плутония для бомбы?

— Через три недели, товарищ народный комиссар иностранных дел, может быть, через четыре, — сказал Курчатов. — Благодаря американскому опыту результаты резко улучшились.