Рыжеволосая девушка

Пауль отворачивается

В тот день, когда союзники начали на Западе битву за Саар и Пфальц, я возвращалась из Спаарнберга; я наткнулась на запертую дверь в доме, куда я обычно доставляла газеты. В этот день, кажется, впервые начало таять. Мягкая сырая погода была менее мучительна, чем прежний ледяной холод. С неба то и дело капало — мелкие холодные капельки тумана. По календарю было двадцать первое марта. Помню, в 1929 году, когда я была еще маленькой девочкой, зима кончилась лишь в последних числах апреля. Низко наклонясь над рулем, я ехала на велосипеде, перед глазами у меня мелькали мокрые коричневые пятна земли. Я пыталась представить себе, как будет выглядеть страна, когда снег по-настоящему растает. Когда исчезнет с лица земли ледяная кора и невыразимо унылые кучи грязи вдоль улиц смоет весенним дождем, когда из-под ледяного покрова наконец покажется трава и когда эта трава действительно снова захочет зазеленеть, как умеет зеленеть одна только голландская трава… Я все ехала и ехала, до тех пор пока перед моим велосипедом неожиданно не возникло что-то темное, неподвижное. И прежде чем я осознала, что представляет собой это препятствие, скучный голос произнес:

— Absteigen. Kontrolle [62].

Немецкий язык. Голос немца. Это сказал немец.

Меньше чем за секунду перенеслась я от томительных и бесплодных фантазий о другом времени года и другой Голландии в действительность сегодняшнего дня. Я видела, что произошло. Но видела лишь глазами, и значение происшедшего осознала не сразу.

Оказывается, я доехала до моста Ян Хейзен. По обеим сторонам дороги стояли военные в форме. Такие же военные стояли и за мостом. Все они были в зеленых касках. Я таких много раз встречала и прежде. Я проезжала мимо них не моргнув глазом. С патронами в велосипедной сумке, или с пачками «Де Ваархейд», или со свертками, которые приходилось доставлять по самым невероятным адресам. Контроль был всегда. Но я всегда умела объехать его или же незаметно повернуть обратно. Проделывала это в течение трех лет, с тех пор как впервые отправилась добывать продовольственные талоны и удостоверения личности.

Я увидела немцев. Только через секунду до меня дошло, что это была полевая жандармерия. А еще через секунду я заметила, что за мостом, на небольшой площади, поблизости от школьных огородов, стоят два грузовика, крытые коричневым брезентом. Между грузовиками сбились в жалкую кучку люди, большей частью женщины, и лишь двое-трое мужчин. Их велосипеды стояли в стороне под охраной солдата вермахта.

Прошло всего три секунды. Но за это время я охватила взглядом всю картину — полицию, автомашины, арестованных людей, серое небо, еще более посеревшее от сырого тумана, каменный город, окраинные кварталы которого тянулись в заснеженные луга; поглядела на замерзший канал. Эта картина резко и четко отпечаталась в моем мозгу. В четвертую секунду страшный смысл, значение того, что произошло, пронизало меня насквозь и наполнило ужасом. Небо раскололось, каменный город зашатался, полиция и люди утратили реальность…

Я поняла: моя усталость все же подвела меня. Нет, это больше не вещь, не боль, не тяжкий груз, от которого нельзя освободиться. И когда я это поняла, усталость как рукой сняло. Но она невидимо присутствовала тут, рядом, и жестоко издевалась надо мной.

Я находилась в руках врага.

Прошло четыре секунды и наступила пятая. В пятую секунду я вспомнила: в моей велосипедной сумке лежит пачка «Де Ваархейд», которую я не сдала, так как никого не застала дома. На шестой секунде я вспомнила еще одно: в кармане моего плаща — револьвер.

Я и раньше испытывала боязнь. Но она не шла ни в какое сравнение с тем чувством, которое зародилось во мне в это мгновение. Это был не тот страх, который таится где-то в глубине души и терзает человека, омрачая все его мысли… Теперь это был страх, который целиком владеет нами, который с нами отождествляется в те короткие мгновения, когда все видимое утрачивает реальность. Все во мне замерло, я почувствовала, что бледнею. Мысли остановились.

Все это я пережила за короткий промежуток времени с того момента, когда от меня потребовали, чтобы я сошла с велосипеда, до того, как я ступила на землю и на мое плечо опустилась чья-то рука.

Я было подумала: вот сейчас я вырвусь. Вскочу на велосипед. И умчусь прочь. Если потребуется, то выстрелю. Но я не сделала ничего. Страх сковал меня; казалось, только благодаря страху держалась я на ногах. Но он же не давал мне что-либо предпринять.

Я взглянула на неподвижное, заросшее щетиной лицо под зеленой каской. У молодчика были тонкие губы, бесцветные брови, желто-зеленые глаза. Его лицо наклонилось надо мной.

— Papiere [63].

Руки с моего плеча молодчик не убирал. И снова я подумала, убеждая себя самое: делай же что-нибудь! Ударь! Стреляй! Но я ничего не сделала. Рука тряхнула меня за плечо, и тупое, словно застывшее немецкое лицо грубо крикнуло мне:

— Persoonsbewais! [64]

Было ли у меня удостоверение личности? Я сняла руку с руля велосипеда и стала другой искать под пальто удостоверение; где-то в кармане моего свитера лежал какой-то документ. Я пыталась вспомнить, что в нем написано — имя, дата и место рождения. Но я не знала. И протянула удостоверение немцу. Он поглядел на него равнодушно и вернул мне.

— Furagiert? [65]

Я кивнула. Он пнул ногой мою плоскую велосипедную сумку.

— Sitzt wenig drin… Zeigen [66].

Он соблаговолил подержать мой велосипед, пока я открывала сумку. Заглянул в нее. Я показала ему пустое отделение. Он поглядел на меня, и я поняла, что его не проведешь.

— У меня ничего нет, — сказала я по-голландски. Я когда-то решила ни за что не говорить по-немецки с немцем. И я упрямо повторила — У меня ничего нет. Сумка пустая.

— Покажите, — сказал он снова. И нагнулся над вторым отделением. Звуки собственного голоса вернули мне веру в себя. И я подумала: «Ну, сейчас я что-то сделаю». Я быстро огляделась вокруг. Второй жандарм, стоявший на противоположной стороне моста, как раз отъехал в сторону, чтобы задержать приближавшегося велосипедиста. Если бы я ударила своего врага в грудь, вскочила на велосипед, сунула руку в карман и выстрелила назад…

В тот момент, когда я почувствовала наконец, что могу и хочу защищаться, он крепко схватил меня выше локтя сильной рукой в кожаной перчатке. Я увидела, что он вынул из сумки пачку газет «Де Ваархейд». Затем перевел взгляд с меня на нелегальные газеты и с газет снова на меня.

— Ach so, — сказал он. — Das ist interessant [67].

Я ничего не ответила. Он засмеялся. И при этом зажмурил один глаз. Другой его глаз показался мне еще более зеленым и холодным.

— Das haben Sie natürlich selbst nicht gewusst, was? [68] — спросил он.

Он, конечно, не ждал, что я ему отвечу. Он поднял руку с газетами и крикнул через мост своим коллегам, которые стояли возле грузовиков по другую сторону канала:

— Kommt mal her! Hier gibt's was!.. [69]

Через мост к нам немедленно направился какой-то полицейский. Я заметила, что чин у него был выше, чем у других. Я не знала рангов полевой жандармерии. Возможно, это был вахмистр. Какой-нибудь Rottenführer [70] или черт их знает, как титуловались эти мошенники. Я видела только, что он еще издали всматривался в меня, словно удивляясь, почему из-за этой жалкой, худой, насквозь вымокшей, продрогшей особы его подчиненный поднял такой шум.