Слово после казни

Молниеносно созрел план: груженные углем вагоны не будут долго стоять на месте. Их куда-нибудь да повезут — возможно, на восток. Забраться в один из пульманов и зарыться в уголь. Вот в чем мое спасение.

Вскоре я был уже в одном из пустых пульманов. Отбежал в угол, приник лицом к металлической стенке, закрыл голову руками. Вот заскрежетало железо и из бункера с неимоверным грохотом сплошным потоком посыпался в вагон антрацит. Всего лишь несколько кусков ударили меня по спине. Я заработал ногами, поднимаясь на кучу угля, которая ежеминутно увеличивалась. Постепенно вагон заполнялся углем. Туча пыли скрыла меня от посторонних глаз, а когда она рассеялась, я уже лежал возле самого борта под углем. Из него торчала только голова. Можно было дышать и видеть, что делается вокруг. Вдруг мне на голову откуда-то сверху брызнули какой-то жидкостью. Позже, я понял, что это был известковый раствор, которым «опечатывали» груженные углем вагоны.

Огромное нервное напряжение понемногу стало спадать, уступив место нестерпимой физической боли. Острые, как шипы, куски антрацита впивались в тело, доводя до судорог.

После долгого маневрирования паровозик втащил груженные углем вагоны на товарную станцию, где их загнали в тупик и отцепили. Они простояли там почти до утра. Трудно даже вообразить себе, какие душевные и физические муки испытал я на протяжении этой нескончаемой ночи. Ко всему меня томила невыносимая жажда. С каждой минутой я все больше и больше чувствовал, как мое тело наливается смертельной усталостью, веки слипаются. И я не заметил, как заснул. Это был какой-то сплошной кошмар. Чего только не мерещилось мне! Прежде всего передо мною выросла бульдожья, с пеной у рта отвратительная рожа Хромого. Он уставился на меня воспаленными хищными глазками и протянул к горлу крючковатые костлявые пальцы. «Все равно не убежишь!»— угрожающе шипел Гоппе. Мгновение спустя он уже целился мне в глаза палкой с острым наконечником. Гоппе сменил лагерфюрер Фаст. Размахивая добротной большой плеткой из воловьих жил, он тоже кричал, что мне ни за что не удастся убежать. Потом появился толстый, с лысым и блестящим, как бильярдный шар, черепом Фишер, ассистент доктора Баршке. Он приехал за моим трупом. Брезгливо морщась, Фишер ощупывал мое тело и азартно торговался с Мерином. «Да разве это товар!— с пеной у рта доказывал он Мерину.— Ведь труп совершенно высох. Ему красная цена десять марок!» А вот я заблудился в затопленных штреках «Гогенцоллернгрубе», и целая свора веркшютцев, впереди которых бегут разъяренные овчарки, каждая величиной с доброго теленка, преследуют меня. Я падаю и... просыпаюсь. Весь мокрый дрожу — зуб на зуб не попадает. Никак не могу понять, где я. Заставил себя пошевельнуться. Болит каждая клеточка моего тела! Задубелыми пальцами разгребаю какую-то массу, что давит и давит... Ах да, это же уголь...

Теплая волна радости разливается по моему истерзанному телу. Натужно пыхтя, паровоз тащит со станции Бойтен вереницу вагонов. Он уже набрал скорость. На стыках рельсов ритмично стучат колеса, куда-то назад торопливо бегут светофоры.

Прощай, ненавистный город шахт и рабов! Я вырвался из твоих смертельных объятий!

Просыпался серый рассвет. В небе бледнели и гасли дрожащие звезды. Из окружающего мрака проступали расплывчатые контуры каких-то строений.

Я выбрался из-под угля, сел и, поеживаясь от встречного потока холодного воздуха, принялся растирать окоченевшее тело. Немного придя в себя, пытаюсь сориентироваться, в каком направлении мчит эшелон.

Рассвет разгорался медленно. Далеко-далеко за лесными просторами появились первые робкие полосы света утренней зари. Багрянец зарницы разливался все дальше и дальше, вот он уже затопил полнеба, и вскоре из-за горизонта выкатилось огромное кроваво-красное солнце. Поезд мчал прямо на него. Значит, я еду на восток!

Но радость моя оказалась преждевременной. Изогнувшись змеей, поезд начал менять направление. Сперва солнце переместилось вправо, а вскоре очутилось позади, и я понял, что еду на запад. Это открытие ошеломило меня, наполнило душу ужасом и отчаянием. Огонек надежды окончательно погас.

Я решил прыгать на ходу. Сразу же вспомнил поучительный рассказ о том, как нужно прыгать с идущего поезда. Это было в Кройцбурге на пересыльном пункте в апреле нынешнего года. Меня — в который уже раз — поймали и бросили в лагерь, где находились преимущественно советские военнопленные. Лагерь был пересыльный, и невольников долго в нем не держали. Их сортировали и отправляли в различные лагеря: для военнопленных, в концентрационные, штрафные и так называемые «рабочие». Все они, собственно говоря, мало чем отличались один от другого. В Кройцбургском лагере ни на какие работы нас не гоняли, зато почти и не кормили. Но люди духом не падали. Наступившая весна вселяла надежды на жизнь, на перемену обстановки. Незыблемо верили, что вскоре Красная Армия перейдет в решительное наступление, что союзники наконец откроют второй фронт.

Я с интересом присматривался к военнопленным, прислушивался к их разговорам, жадно усваивал все услышанное. Иногда в бараке тихонько пели излюбленные песни: о ямщике, погибшем в степи, о далеком священном Байкале, о Днепре ревучем или о слепом кобзаре.

Песни чередовались с рассказами — схожими историями о счастливо удавшихся побегах. И лишь у одной был трагический финал. Шамкая беззубым ртом, узник рассказал, как полсотни советских военнопленных осуществили групповой побег во время движения поезда. Их везли в товарном вагоне. Проломив пол, они проскальзывали в проем один за другим и падали на железнодорожное полотно. Уцелели только трое. Но и они получили тяжелые травмы и далеко отползти не смогли. Утром примчалось гестапо и с помощью собак быстро нашли несчастливцев. Двоих убили, а этого помиловали — нужен был свидетель. «Вот только зубы прикладами выбили»,— закончил свою трагическую повесть военнопленный.

— Кто же прыгает под поезд?— вмешался в разговор наш сосед по нарам. — Это ведь безумие.

И он рассказал, что на любой скорости можно удачно совершить прыжок. Только делать это нужно умеючи, в момент, когда поезд идет по крутой насыпи. Выбросившись из вагона, будешь лететь по инерции вперед, по траектории, касательной относительно склона. Лучше всего прыгать в снег. Трава и кусты летом тоже могут сыграть роль амортизаторов. В момент полета нужно сжаться в комок, руки прижать к груди, согнутые в коленях ноги — к животу, а голову втянуть в плечи. Тогда, приземляясь, ты будешь катиться, как мяч. Это убережет от переломов и травм. Сам он, оказывается, был акробатом в цирке и знал толк в таких делах (я тоже до войны увлекался акробатикой, и не без успеха).

Тем временем поезд, не замедляя хода, миновал станцию. Я успел прочесть название: «Onneln. Так ведь это в сорока километрах на запад от Бойтена. А восток, столь желанный моему сердцу, оставался недосягаем! Из вагона хорошо просматривался зеленый простор лесов, а над ними — бездонное небо. Ярко светило утреннее солнце. Внизу сверкнула синяя лента какой-то речушки, извивавшейся в осоке. По обе стороны насыпи зеленели нескошенные луга с разбросанными по ним кустами ольхи.

Улучив момент, когда поезд поднялся на высокую насыпь с крутыми склонами, я выбрался из пульмана, ухватился за борт и повис на руках. Лечу, зажмурясь от страха. Ощущение такое, будто много выстрелили из пушки. Но уже в следующую секунду тело резко крутнулось и покатилось по насыпи в какую-то пропасть.

Первое, что я увидел, открыв глаза, было небо. Его будто только что вымыли — такое оно было чистое и бездонное. Поворачиваю голову. Прямо перед глазами желтая пуговичка, отороченная трогательно белыми лепестками, — полевая ромашка. Шевелю руками, ногами. Как будто все в порядке. Только очень болит левое плечо и правое колено. Ударился, видимо, здорово.

Поднимаюсь на ноги, осматриваюсь. Вокруг покой и тишина, такая, что в ушах звенит. Мне кажется, я слышу, как дышит земля и растет, тянется к солнцу трава. С наслаждением вдыхаю целебный воздух лугов, настоянный на утреннем солнце, на травах и цветах. Меня до слез трогает озерцо синих васильков и кипень белоснежных ромашек неподалеку. Вдали под лесом, выползая из ложбин и оврагов, встают космы утренних туманов. В тишине темными неподвижными комочками повисли неутомимые певцы-жаворонки. Такая благодать!