Стеклодув

Все это видел Суздальцев со стороны, придерживая у плеча брезентовый ремень автомата, чувствуя на бедре холод фляги, еще не нагретой жаром пустыни. Он слабо надеялся на успех операции, которая повторяла предшествующие. По наводкам агентов, по сбивчивым показаниям пленных вертолеты отправлялись в квадрат пустыни, где ожидалось появление «стингеров». Борт «44», облегченный, без спецназа, шел впереди, монотонно облетая красные, марсианского цвета, барханы. Ему сопутствовал борт «46». В случае обнаружения цели головная машина делала очередь из курсового пулемета, принуждая караван остановиться. Начинала снижаться, совершая над караваном круги. Вторая машина приземлялась в песках, недоступная для ударов гранатомета. Спецназ выскакивал и бежал на досмотр, в то время как первая машина барражировала, описывая круги, прикрывая группу всей мощью своих ракет и реактивных снарядов.

Это был полет, один из последних, после которого можно было считать, что «стингеры» благополучно миновали пустыню, просочились на север малыми порциями и теперь продвигаются в районы Шинданта и Герата.

Из ворот гарнизона показался майор Конь, тяжелый, лысый, в развалку, с расстегнутым воротом, из которого поднималась играющая жилами шея. На плече, стволом вниз, висел автомат. Глаза сердито щурились на солнце, на сухое мерцанье свалки, у которой на запах свежих объедков уже опустилось несколько грифов. Он шагал, и от его ботинок клубилось солнечное облачко пыли. Следом, один за другим шли пленные афганцы, два брата, Гафар и Дарвеш. Руки связаны за спиной. Хламиды, истерзанные во время допросов, несвежего, грязно-белого цвета. Малиновая шапочка на голове Гафара, резиновые калоши на босу ногу, неопрятная бородка, в которой по-рыбьи раскрывался глотавший воздух рот. Его брат Дарвеш был крупнее, шире в плечах. У него была черная, с металлическим отливом борода, затравленные злые глаза, над которыми срослись иссиня-черные брови. На лоб съехала рыхлая чалма. Из-под его сандалий взлетала пыль, и он ступал за братом, что-то торопливо говорил ему на ходу. За ними вышагивали два здоровенных прапорщика, принимавшие участие в допросах. Сонные, недовольные, с тусклыми лицами, они вяло понукали афганцев.

– Ну что, Петр Андреевич, поищем иголочку в стоге сена, – произнес Конь, пожимая Суздальцеву руку. – А ты, Гафар, дух пустыни, смотри. Не найдем караван, я тебя пристрелю, клянусь Аллахом, – обратился он к афганцу, который мелко затряс головой, прислонился к груди Дарвеша, и тот приподнял плечо, чтобы голове брата было удобнее на его широкой груди.

Спецназ, позвякивая оружием, нырял в глубину вертолета. Под тяжестью солдат поскрипывала металлическая лестница. В полутемном проеме исчезали панамы, автоматы, гранатометы. Командир группы, пружиня на кроссовках, взглядом пересчитывая солдат, заскочил последним.

– Ну, давайте, мусульмане, – Конь подтолкнул к вертолету Гафара. Тот топтался. На связанных руках мучительно шевелились пальцы. Боялся ступить на лестницу и потерять равновесие. Конь грубо и сильно подсадил его. Толкнул в глубину машины. Тот зацепился за порог, и с его ноги соскочила калоша, упала на землю, черная, с малиновым зевом. То же самое Конь проделал с Дарвешем, и афганец, уже из машины, оглянулся на майора черными пылающими глазами.

Суздальцев сел на лавку у иллюминатора, глядя на одинаковые панамы солдат, на пленников в голубоватых хламидах, на пулеметчика, угнездившегося в хвосте вертолета, на майора, который оглаживал лысину большой, с рыжими волосками ладонью, на прапорщиков, оставшихся на солнцепеке. Экипаж заскочил внутрь, захлопнул дверь. Файзулин в кабине нажимал тумблеры, запуская винты. Заурчало, засвистело. Вертолет колыхнулся, повис, его понесло вверх, в сторону, вслед за головной машиной с номером «44». Внизу промерцала свалка. Шарахнулся в сторону гриф, растопырив маховые перья. Косо прошла саманная изгородь гарнизона, врытая в землю БМП, здание штаба с флагом. Суздальцев, прижимаясь к стеклу, разглядел Веронику, ее запрокинутое в небо лицо, взмах руки над стеклянным сосудом, россыпь солнечных капель. И случайная больная мысль – там, на земле, осталась лежать черная, с малиновой подкладкой калоша, отбрасывая крохотную остроносую тень.

Вертолетная пара шла над пепельной степью, которую исцарапали дороги, от одного убогого кишлака к другому. Виднелись пыльные клубочки овец, среди которых белело пятнышко пастуха. Дороги пропали, и потянулась фиолетовая от жара долина, словно ее опалили огромной паяльной лампой. Сквозь сухую золу местами проступали черные камни, морщинистые скалы. Они были похожи на изглоданные зубы, торчащие из серой челюсти. Появились невысокие горы с наплывами породы, напоминавшие воротники. Словно здесь выдавливалась лава, текла, застывая темными языками, образуя каменные, уложенные друг на друга ковриги. Впереди затуманилось, появилась красноватая мгла, размытая, охватывающая горизонт полоса. Вертолеты, отбрасывая две зыбкие тени, стали медленно приближаться к пустыне.

Пустыня Регистан, красная, как Марс, тянулась к югу, до границы с Пакистаном, откуда по пескам, груженные контрабандным товаром и оружием, шли караваны. Либо верблюды – их медлительные ленивые вереницы, с тюками и переметными сумками на горбах, с чернолицыми и сухими, как стручки, погонщиками. Либо юркие неприхотливые «Тойоты», по одиночке или парами пересекавшие барханы. Мчались наугад, без дорог, оставляя на песке причудливые надрезы. Стальной грузовичок с пулеметом на крыше, емкий кузов, где лежат промасленные автоматы, ящики с минами или, заваленные верблюжьей колючкой, ракеты «стингер».

Суздальцев, поставив между ног автомат, наблюдал приближение пустыни. Это напоминало сближение с красной планетой, таинственно возникавшей в иллюминаторе. Сначала на серой земле появлялся тонкий рыжеватый полумесяц – принесенный из пустыни песок зацепился на камень, копил песчинки, старался превратиться в бархан. Но менялся ветер, и песок улетучивался, так и не сложившись в бархан. Полумесяцев становилось больше, они были выгнуты все в одну сторону. На темной земле возникало округлое, оранжевое вздутие, песчаный холм, еще одинокий, окруженный каменистой землей. Первый песчаный оплот, закрепившийся на краю пустыни. Вздутий становилось все больше. Круглые, разных размеров, они напоминали пузыри, которые извергала земля. Идеальной формы купола, возведенные неведомыми строителями. Вспучивались, смыкались кромками, поглощали черную землю. Сплошное оранжевое море пузырилось внизу, источая сгустки жара, старалось лизнуть вертолет своими пламенными языками. Регистан круглился марсиански – красными барханами, и казалось, вертолет в высоте перелетает с одной раскаленной вершины на другую.

Файзулин, в шлемофоне, выглянул из кабины, встретился глазами с Суздальцевым. Сжал кулак и, окунув большой палец вниз, сделал жест, известный еще со времен Рима. Жест означал «Мочить!». Суздальцев взглянул в иллюминатор и на волнистых песках увидел след, выходящий из-за горизонта, который завершался бесформенным колючим комком и мазками сажи. Это была разбитая, месячной давности, «Тойота». Наводку на нее прислал из Кветты доктор Хафиз, и он, Суздальцев, летал на «реализацию разведданных».

Солдаты прижимались к иллюминаторам, кричали друг другу на ухо что-то неразборчивое за шумом винтов. Майор Конь подмигнул Суздальцеву синим, с белесыми ресницами глазом. Суздальцев вспомнил удары «нурсов», взрыхливших песок вокруг удиравшего автомобиля. Солдаты бежали из-под винтов к дымящемуся остову, вокруг были разбросаны ящики с автоматами, валялись два трупа – водителя в обгоревшем пиджаке и сопровождавшего груз бородатого моджахеда. Солдаты рылись в обломках, стаскивали в вертолет оружие. И один все никак не мог снять металлический перстень с распухшего пальца шофера.

Конь достал пистолет, сунул дуло в ноздри Гафару, что-то сердито крикнул. Афганец часто закивал, залепетал разбухшими от побоев губами.

Вертолеты тянули над пустыней, их тени волнисто скользили по барханам. Они пересекали квадрат, где обычно пролегали караванные маршруты. Днем, заметив одиночную машину, вертолетчики без предупреждения поражали ее снарядами. А если это была ночь, били по мерцавшим огням. Пустыня была усеяна остовами подбитых машин. На целомудренно-чистых песках оставалась черная копоть.