Это было в Краснодоне

Но, как оказалось, провести Ренатуса не удалось. Полковник отлично знал, что в Краснодоне до сих пор нет электроэнергии, – откуда же произойти замыканию?

Ренатус приказал собрать всех работников жандармерии на оперативное совещание. Маленький, тучный, с большим животом, туго перетянутым широким поясом, он метался по кабинету.

– Растяпы! Слюнтяи! На передовую всех загоню! Под Сталинград!

Вдоль стены стояли безмолвные жандармы. Вместе с ними замер Соликовский.

Бегая по кабинету, Ренатус вдруг увидел его, изумленно вскинув брови, повернулся к Зонсу:

– Почему здесь посторонние?

– Это начальник местной полиции, герр оберет, – пояснил Зонс. – Заслуживает полного до- верия.

Полковник подбежал к Соликовскому, схватил его за пуговицу петлюровского мундира и длинно выругался. Соликовский покраснел и взглянул на Зонса. Он ни слова не понимал по-немецки.

Тогда Ренатус резко притянул его к себе и, коверкая русский язык, – прохрипел:

– Даю фам три дня! Понимайт? Драй таге! – Он растопырил перед носом Соликовского три пальца. – Живыми или мертвыми партизан должны быть поймайт! Если нет…

Ренатус сделал выразительный жест, будто затягивал невидимую петлю на шее Соликовского, и резко вскинул руку:

– Понимайт?

– Понимайт! – единым духом выпалил Соликовский.

В этот вечер в сером бараке снова было необычно тихо. Мрачные полицаи ожидали начала экстренного совещания, назначенного Соликовским. Что скажет им начальник? Кажется, ему крепко досталось – никогда еще не видели они своего хозяина таким растерянным. Но Соликовский не знал, что сказать. В голове путались обрывки каких-то мыслей. Он чувствовал – настал момент, когда действительно его жизнь оказалась на волоске. Обведя взглядом толпу полицаев, он взмахнул нагайкой.

– Запорю гадов, если через три дня не доставите мне этих партизан! Слышите? Запорю! На одном дереве всех перевешаю! И сам тоже…

Махнул рукой и устало повалился на стул. Подталкивая друг друга, полицаи стали расходиться. Последним подошел к двери Подтынный.

– Ты обожди… – остановил его Соликовский и, достав из ящика стола пачку дешевых немецких сигарет, закурил, несколько раз глубоко затянулся. Потом искоса взглянул на Подтынного.

– Ты был офицером Красной Армии?

Подтынный четко пристукнул каблуками.

– Яволь! Так точно.

– Скажи: трудно воевать на фронте? Страшно?

Подтынный непонимающе посмотрел на него. Соликовский снова глубоко затянулся.

– Ты человек военный, порох уже нюхал. Это все мразь, сброд, – он презрительно махнул на дверь. – В Первомайке партизаны особенно активничают. Возьмись за них! Если поймаешь хоть одного – своим заместителем назначу, самую щедрую награду дам. Понял?

Подтынный снова четко щелкнул каблуками, вскинул руку к козырьку.

– Слушаюсь!

Пора рассказать подробнее, кто же такой Подтынный и как он оказался в краснодонской полиции.

Вот что произошло в одном из подразделений Красной Армии в самом начале Великой Отечественной войны, в августе 1941 года.

Разморенный августовским зноем, притих маленький хуторок, притаившийся в глубокой лощине. Тихо-тихо позвякивает ведро, подвешенное к колодезному журавлю, чуть слышно перешептываются деревья в садах. Не видно ни души…

На западной окраине хутора, среди густого придорожного кустарника укрылась артиллерийская батарея. Длинные стволы 76-миллиметровых пушек приникли к земле, укрытые густыми зелеными ветками. В неглубоких, наспех вырытых окопчиках сидят на корточках солдаты и переговариваются вполголоса. Возле бруствера в высокой траве лежит, закинув руки под голову, молодой лейтенант. Смотрит, не мигая, в небо, покусывает зубами травинку.

Вдруг зловещий, быстро нарастающий свист прорезал тишину: «Фью-у-угах!» Оглушительный взрыв потряс землю. Второй, третий…

И тотчас все вокруг пришло в движение. Телефонист с прикрепленной к пилотке трубкой тревожно прокричал:

– Батарея, к бо-о-ю!

Из укрытий выбежали солдаты, на бегу поправляя каски, затягивая пояса. Вздрогнули, грозно поползли вверх, роняя свой зеленый убор, длинные стволы.

Пожилой сержант вскочил на бруствер и замер, пристально вглядываясь в даль, потом, пригнувшись, подбежал к лежавшему на земле лейтенанту:

– Товарищ лейтенант, танки!

И замолчал, увидев на лбу лейтенанта узенькую струйку крови. Опустился на колени, быстро расстегнул гимнастерку, припал ухом к груди. Затем поспешно достал из сумки санитарный пакет, ловко перевязал рану и поднес ко рту раненого свою флягу.

Лейтенант открыл глаза, осторожно приподнял голову, посмотрел вокруг.

– Очнулись! – обрадованно воскликнул сержант. И, положив на колени лейтенанта флягу, бросился к орудию.

Вокруг уже кипел бой. Заглушая слова команды, рявкали пушки, со звоном сыпались на землю дымящиеся пустые гильзы, в воздухе со свистом проносились осколки. Батарея вела огонь по прорвавшимся сквозь линию обороны фашистским танкам.

В этом аду никто не заметил, как лейтенант встал и, крадучись, спустился в глубокий овраг позади огневых позиций батареи. Воровато оглядевшись по сторонам, он бросился бежать со всех ног, снимая на ходу офицерскую портупею. Падая и снова поднимаясь, он бежал до тех пор, пока не столкнулся со здоровенным немцем.

Немец держал автомат наперевес. Ткнув автоматом прямо в живот лейтенанта, он спокойно сказал:

– Хальт!

– Не стреляйте… – трясущимися губами пролепетал лейтенант. – Не стреляйте!.. Я к вам… Я сдаюсь… – и поднял руки.

Лагерь для советских военнопленных под Уманью размещался в длинном кирпичном сарае. Вдоль всего сарая тянулись сколоченные из досок ясли, по углам высились вороха слежавшегося, перепрелого навоза – до войны здесь был коровник.

У стен, на кучах навоза, в широком проходе – всюду лежали раненые. Одни стонали, другие скрипели зубами, третьи только тяжело, надрывно дышали. В воздухе стоял смрадный запах гниющих ран, крови, испарений давно не мытых человеческих тел.

Прижавшись спиной к стене, лейтенант вытянул ноги, со страхом огляделся вокруг.

Молоденькая сероглазая девушка в изодранной солдатской гимнастерке и перепачканной кровью юбке неторопливо пробиралась между лежащими вповалку ранеными. Время от времени она присаживалась возле одного из них, быстро меняла повязку.

Увидев на голове лейтенанта окровавленный бинт, девушка подсела к нему, участливо спросила:

– Что, земляк, тяжело? Ну-ка, что там у тебя… Она повернула голову лейтенанта ближе к свету.

– О, пустячок! Через неделю заживет!

Делая перевязку, девушка расспрашивала лейтенанта, кто он, откуда, как попал в плен. Тот отвечал неохотно: зовут Василием, фамилия – Подтынный, родом из Донбасса, из села Пятигоровки…

– О, та ты и вправду земляк! – обрадовалась девушка. – Пятигоровка – то ж совсем рядом с нашим Краснодоном. Может, знаешь Иванихиных? Я их старшая дочка, Тоня…

Нет, Иванихиных лейтенант не знает. Родители его и сейчас живут недалеко от Краснодона, в Провал-балке, а сам он как кончил восьмой класс – подался на шахты, потом поступил в артиллерийское училище. Военное звание получил как раз перед самой войной…

Девушка о многом расспрашивала лейтенанта и сама рассказывала о Донбассе, родном Краснодоне, вспоминала, как вместе с подругами любила ходить купаться на Донец – до него от Краснодона рукой подать… Заметив, что лейтенант не слушает ее и, прижавшись затылком к холодной стене, думает о чем-то своем, девушка понимающе тронула его за рукав гимнастерки.

– Та ты не горюй, лейтенант… – и, оглянувшись по сторонам, заговорила вполголоса: – Охрана тут совсем пустяковая, бежать можно запросто. Я уже присмотрелась – два пьяных фрица у двери- ото и весь конвой. Вот поправишься…

Подтынный молчал.

Тоня была права. Лагерь советских военнопленных в Умани почти не охранялся. Немцы, по-видимому, не думали, что тяжело раненные, истекавшие кровью советские бойцы будут помышлять о побеге. Взвод полевой жандармерии, которому поручили охрану лагеря, беспробудно пьянствовал днем и ночью.