Тьма в полдень

Сергей поставил к стене автомат и опустился тут же на что-то твердое – сундук или ящик, бессильно уронив меж колен сцепленные пальцами кисти рук.

– Ах ты... – сказал он и выругался длинно и бессмысленно. Потом посидел, сдвинул шапку на затылок и снова выругался, с тоской и отчаянием.

– Да здесь я, здесь! – ответил он бойцам, окликавшим снаружи «товарища лейтенанта».

Кто-то неловко протиснулся в дверь.

– Я там Силантьева и Трошечкина поглядел, товарищ лейтенант, – сказал один извиняющимся тоном. – Думал: может, кто из них еще дышит. А ребята к той вон хате побегли, там немец вроде тоже сдаваться хочет...

– Ладно, – сказал Сергей. – Тоже, говоришь, сдаваться хочет?.. Раньше надо было! – бешено крикнул он вдруг. – Теперь они, б..., сдаются, а раньше о чем думали?! Ты, когда этот из хаты выбежал, видел, что он без оружия? Вот и я не видел!! Еще я его, гада, рассматривать должен, – что там у него в руках...

– Да хрен с ним, товарищ лейтенант, делов-то, – сказал боец. Обведя хату хозяйским взглядом, он снял с петли исщепленную осколками дверь, поставил в сторонку, чтобы не мешала ходить. На полу валялись сорвавшиеся со стены ходики. Боец поднял их, повесил на место, с треском подтянул гирьку и качнул маятник. Ходики деловито застучали, как ни в чем не бывало.

– Во техника безотказная, – одобрительно сказал боец, – им хоть что делай, не сломаются. Товарищ лейтенант, а ведь они шли, небось, как Силантьев гранату кинул, а?

Сергей безучастно поднял голову: часть стены, на которой висели безотказные ходики, была освещена отблеском огня, и стрелки на жестяном циферблате, нижний угол которого погнулся от падения, показывали без пяти двенадцать.

– Нынче ведь тридцать первое, – продолжал боец, – аккурат Новый год! Так что с новым счастьицем вас, товарищ лейтенант, с исполнением желаний! Шутка ли, одна тыща девятьсот сорок третий!

В конце января первые волны сталинградского отступления перехлестнули за Днепр и, разливаясь по Правобережью, докатились до Энска.

Фронт был еще далеко, немцы еще держались в Ростове, в Ворошиловграде, в Купянске, а через Энск, впервые с августа сорок первого года, днем и ночью шли войска. Только теперь они шли в обратном направлении: остатки немецких, итальянских, венгерских и румынских дивизий, разгромленные в излучине Дона, деморализованные ошметки воинства «Новой Европы» уходили в глубокий тыл – зализывать раны, отдыхать, переформировываться. Сплошным потоком шли по Днепропетровскому шоссе грузовики всех европейских марок, запряженные тощими одрами румынские каруцы, нарядные, со стеклянными крышами, туристские автобусы, пригнанные сюда с тирольских и баварских курортов, – все это было побито и расхлябано, наспех вымазано белой камуфляжной краской, до отказа перегружено ранеными, больными, обмороженными, симулянтами и потенциальными дезертирами. Отбросы войны стекали на запад через Энск, и жители, поглядывая на них с опаской и тайным злорадством, начинали понимать истинные размеры того, что произошло под Сталинградом.

Они уже догадывались об этом из осторожных признаний немецких газет, из рассказов румын-постояльцев, теперь уже открыто материвших и Гитлера, и Антонеску, и вообще весь этот неудачный «разбой» [25] , который обещал быть таким выгодным, но пока не дал им ничего, кроме богатого запаса многоэтажной русской словесности; о катастрофе, постигшей немцев под Сталинградом, говорили и таинственные листовки, отпечатанные на ротаторе, которые теперь все чаще попадались то тут, то там. Конечно, в устных рассказах могло быть много преувеличений, а всякому печатному слову умудренные жизнью граждане Энска верили с большими оговорками, но уж в том, что видели теперь их глаза, сомневаться не приходилось.

Видимо, действительно что-то необычайное должно было произойти на далеких берегах Волги, чтобы в таком виде вернулись сюда гордые «освободители», еще недавно казавшиеся несокрушимыми в своей невиданной материальной оснащенности. Где-то там, в буранных степях Приволжья, грудами железного лома осталась лежать под снегом грозная боевая техника, которая жаркими июльскими ночами шла через Энск, перемалывая гусеницами и колесами остатки асфальта на магистральных улицах, с заката до рассвета сотрясая воздух бешеным ревом двигателей. Где-то между Доном и Волгой легли в незавое-ванную землю парни в черных, серых и зеленых мундирах – те самые, что несколько месяцев назад загоняли свои машины в эти дворы, мылись у этих колонок, весело ощипывали, шпарили и жарили «организованных» по дороге кур и поросят и обещали через месяц быть в Баку и на Урале. Да, что-то сломалось в немецкой войне, сломалось внезапно и непоправимо, в тот самый момент, когда она, достигнув высшей точки своего размаха, уже готовилась обрушить на противника последний смертоносный удар…'

Пистолет Володя Глушко выменял у румынского капрала за два десятка яиц. Яйца стоили чертовски дорого, но деньги сейчас перестали быть проблемой, так как Болховитинов, вернувшись из командировки в Германию, передал Николаевой ни больше ни меньше, как три тысячи рейхсмарок, снятых им с банковского счета под предлогом каких-то спекулятивных шахер-махеров. Румын, с которым Володя встретился на базаре, пригласил его в уборную и, боязливо озираясь, вытащил браунинг из кармана. Володя был немного разочарован, – о системе они не договорились, он почему-то решил, «то речь идет о «вальтере» или «парабеллуме», а это оказался старый бельгийский «FN», потертый и с явственно проступающей сквозь воронение рыжей сыпью ржавчины. Но делать было уже нечего! Володя выторговал еще горсть патронов, потом румын забрал яйца и ушел очень довольный. Дома, разобрав пистолет, Володя убедился, что его бессовестно надули: механизм был изношен и, очевидно, подвержен частым заеданиям. Недаром ему никогда не нравились эти маленькие браунинги, – это было далеко не то оружие, с которым можно чувствовать себя застрахованным от любой неожиданности. Но это не очень его расстроило. Теперь по крайней мере он знал, как вооружить организацию.