Семья Рубанюк

— Читай «В последний час»… Извини, спутал чуточку… Наступление началось не вчера, а на днях… Ну, это еще лучше…

Через несколько минут вокруг Вяткина и Петра сгрудились командиры и бойцы.

— А все-таки, товарищи, давайте не собираться кучей, — предупредил Вяткин. — Миной накроет — радости мало.

— Притих сегодня, — возразил кто-то — Чует, гад, свой капут!

Из блиндажа принесли карту, и тогда обнаружилось, что среди бойцов и связных стратегов хоть отбавляй. Горячо споря, перебивая друг друга, одни предлагали новые направления дальнейших ударов советских войск, другие высказывали предположения о возможных последствиях наступления под Сталинградом для остальных фронтов.

— Нам бы сейчас хоть какой-нибудь радиоприемничек в землянку, — сказал Вяткин. — Сообщение еще вчера ночью передавали. Теперь дела пойдут…

— Калач, Калач взяли! Я ж калачинский.

— Пиши письмо тятьке с матерью.

— Тринадцать тысяч пленных.

— Нам бы рвануть теперь! — мечтательно сказал Вяткин.

Петро, глядя на веселые лица бойцов, сказал заместителю по политчасти:

— Надо во взводах политинформацию провести, а то еще лучше — митинги. Люди вон как ободрились!

В один из взводов он пошел сам. С ним отправился и Вяткин.

Солнце уже поднялось высоко и, озарив долину, словно приблизило ее лиловые дали, высекло холодным лучом золотые искры на двух братьях-кленах, зажгло в листве кустарников бездымные костры.

Спускаться по крутому откосу, раскисшему и скользкому от непрерывных дождей, было трудно. Вяткин придерживался рукой-за ремень Петра, чертыхался.

Пулеметчики, саперы выглядывали из своих земляных нор, из-за мокрых кустов, спрашивали:

— Что нового?

— Сталинградцы в наступление пошли, — охотно откликался Вяткин и оделял бойцов газетами.

Перед траншеями третьего взвода — Петру в нем бывать еще не доводилось — Вяткин предупредил:

— Тут бойцы немножко подраспущены… С дисциплиной не в ладах.

— Почему так?

— Не везет с командирами. За месяц два выбыло.

Несколько шагов прошли молча. Потом Вяткин, без видимой связи с только что им сказанным, проговорил:

— Любопытный мы народ, русские… Когда гитлеровцы нас гнали, мы только и думали, как бы каждого, кто немецкую форму носит, уничтожить… А сейчас мы начали гнать… и знаешь, о чем я думаю? Не гадалка я, не пророк, а вот знаю, что так будет. Выгоним фашистов, доберемся до их логова и станем немцам все-таки помогать. Что качаешь головой? Такая уж природа у нас, у большевиков. Кто же им правильный путь укажет, кроме нас? Черчилль, что ли?..

Внизу, со стороны вражеских позиций, дважды выстрелило тяжелое орудие и умолкло. Над долиной прокатилось глухое эхо, растаяло в ущельях.

Вяткин помолчал, прислушиваясь к разрывам, прогрохотавшим где-то за перевалом, потом продолжал:

— Писатель какой-то, не наш, буржуазный… Вылетел из памяти… Да ну, и черт с ним! Так он записал в своей книжечке: «Мы покинем этот мир таким же глупым и злым, каким застали его при приходе…» Что же? Согласиться с ним? Нет, голубчик, нам этот вариант никак не подходит. Мы пришли в этот мир и не успокоимся, пока всю глупость и злость не уничтожим. А иначе зачем приходить?

Они уже были около траншей, и Петро первым спустился в окопчик. В укрытии сидели на корточках несколько бойцов и сержант. В двух густо закопченных котелках вскипал то ли чай, то ли суп. Бойцы курили, перебрасывались фразами. Под сапогами хлюпала грязная жижа, сантиметра на три залившая дно окопа.

Петро вкрадчиво спросил:

— Хворые, что ли, товарищи?

— Да нет, пока что здоровые, — ответил за всех сержант. — Почему так спрашиваете, товарищ лейтенант?

— Командиры к вам зашли — не встаете… Думал, ревматики собрались, ногами страдают, или миряне с богомолья присели чайком побаловаться…

Бойцы поднялись, смущенно оправляли мятые, захлюстанные шинели.

— Лопатка найдется у вас, граждане миряне? — насмешливо поглядывая на них, спросил Петро.

— Найдется, товарищ лейтенант, — ответил сержант. — Извиняюсь, старшину Вяткина знаем, а вас впервой, видим… Разрешите узнать, вы кто будете?

— Буду? Может, буду когда-нибудь командиром полка, пока же командир вашей роты. Лейтенант Рубанюк.

Сержант лихо подбросил руку к пилотке, зычным голосом доложил:

— Товарищ командир роты! Командир второго отделения, третьего взвода, сержант Корабельников.

— Ну, вот и познакомились. Так прошу саперную лопатку, товарищ Корабельников.

Взяв поданную ему лопатку, Петро скинул свою сумку и протянул Вяткину.

— Вы пока побеседуете с ними, товарищ парторг, — сказал он, — я им водосток сделаю… Они же совсем подплывут здесь.

— Товарищ командир роты, — взмолился сержант, — разрешите, мы с этим делом сами управимся.

— Да нет! Вы не умеете.

— Сделаем, товарищ командир роты.

— Почему же до сих пор не сделали? Почему перекрытия глиной, землей, накатником не прикрыли?

Сержант, багровый от неожиданно обрушившегося на его голову позора, смотрел в глаза нового комроты, не находя, что ответить.

— Долго мы тут сидеть не будем, — попытался вывести его из затруднения один из бойцов, — В наступление пойдем, побросать все придется…

Петро быстро повернулся на голос.

— И наступать будете так же хорошо, как оборону содержите?

Возвращая лопату сержанту, он жестко сказал:

— Плохая от вас помощь сталинградским героям. Не читали еще об их делах?

— Никак нет!

Рассказывая о начале наступления под Сталинградом, Петро заговорил о боевой готовности каждого стрелка к тем боям, которые предстояли и на их участке фронта.

Уже в глубокие сумерки, когда вместе с Вяткиным он возвращался к себе, около одной из землянок кто-то невидимый за густым горьковатым дымом от валежника, приглушенно покашливая, сказал:

— Рубанюк пошел. Этот, ребята, возьмет в оборот. Комвзвода наш попотел нонче…

Войска фронта, решительной атакой заняв тридцатого января сорок третьего года Тихорецк, через двенадцать дней ворвались в Краснодар.

Рота Петра стояла на окраине города, около железнодорожного вокзала, пополнялась людьми, мылась, приводила себя в порядок.

Вяткин и Евстигнеев пошли на вещевой склад и вернулись с объемистым свертком. Старшина по спискам роздал погоны. Получали их бойцы с веселыми разговорами и шутками, тут же принимались приспосабливать к своим шинелям и гимнастеркам.

Евстигнеев, умело приладив к своей шинели погоны с нашивками старшего сержанта, словоохотливо пояснял:

— Я еще когда новобранцем был, в старое время, так нам ротный только через месяц дозволил их надеть. «Пока, говорил, бравой выправки у вас не будет, пока дисциплине не научитесь, ни-ни! Солдат есть солдат…» А как же? Погон, ребята, правительство наше зачем дает? Чтоб тебя далеко видно было: это, мол, советский солдат идет. Освободитель нашей родины… Почетный человек…

Петро и Вяткин с любопытством поглядывали на оживленных, молодцевато козыряющих друг другу солдат.

— А старина прав, — заметил Петро, — подтягивает форма нашего брата крепко.

Выбрав часок, свободный от многочисленных забот, Петро решил походить по улицам, посмотреть на город. Во время боев за Краснодар на дальних и ближних подступах он видел огромное зарево над красавцем городом, знал от разведчиков, что гитлеровцы безжалостно жгут лучшие здания.

Он побрился, подшил свежий воротничок и стал надевать шинель, когда дежурный передал приказание срочно прибыть к командиру полка.

Штаб полка разместился в полуразрушенном здании железнодорожной школы, минутах в десяти ходьбы. Около школы, постукивая каблуками, грели ноги связные из батальона, коноводы, несколько командиров.

В дверях Петро столкнулся с Олешкевичем. Майор был в приподнято-веселом настроении, свежевыбритые щеки его разрумянились.

Петро козырнул. Олешкевич, не дав снять теплую вязаную перчатку, крепко пожал ему руку: