Красный ветер

Они никогда такой ее не видели. Она и плакала, и смеялась, решимость была в каждом ее слове и в каждом жесте — такая решимость, которая заставляла их верить: Росита действительно готова на самый отчаянный поступок. И нельзя было не видеть какой-то совершенно новой красоты Роситы, и эта красота — не отрешенности, не жертвенности, а самозабвенной любви — трогала и подкупала.

Эмилио, скрывая улыбку, сказал:

— Пусть хранят ее все святые. И нас вместе с ней. Аминь…

А Денисио подумал: «На первых порах ее можно отдать под, опеку Эстрельи. Лишь бы все окончилось благополучно».

Глава третья

Эстрелья отошла подальше от КП, подальше от тех, кто поджидал возвращающиеся машины.

Вот показался самолет командира эскадрильи Хуана Морадо. Техник помчался по летному полю: на лице его — нескрываемая безудержная радость, он не стыдится ее, в эту минуту он не думает о том, что, возможно, вернутся не все и кто-то из его друзей будет долго стоять с поднятыми к небу глазами и ждать, ждать своего командира-летчика бесконечно долго, даже тогда, когда уже наступит ночь и всем станет ясно, что ждать больше нечего. Потом техник Хуана Морадо вместе с другими будет оплакивать чью-то смерть, искренне, всем сердцем переживать еще одну утрату, но сейчас он ни о чем другом думать не может: его летчик, его командир вернулся из боя!

Вслед за ним помчался по летному полю француз Годен — на посадку шел «девуатин» Арно Шарвена. Годен как сумасшедший кричал:

— Еще не родилась та мерзкая тварь, которую мой Шарвен не вогнал бы в землю!

Он споткнулся, упал, животом пропахал целый метр мокрой земли, выругался, вскочил и побежал дальше. Эстрелья улыбнулась: Годен есть Годен — с его типично французским носом землю пахать можно не только животом… Однако улыбка ее была скорее мимолетной гримасой — все чувства Эстрельи были напряжены до предела, взглядом она улавливала мельчайшие подробности происходящего, но все, что видела, как бы скользило мимо ее сознания, в котором билась лишь одна мысль: «Где Денисио?»

Она хорошо знала его «моску», его «ишачка», как Денисио ласково называл свою машину. В полку Риоса Амайи было несколько таких «ишачков», но если бы их была даже тысяча, Эстрелья все равно среди них сразу бы узнала самолет Денисио…

Особенно в воздухе. Может быть, ей это только казалось, может быть, все это было лишь в ее воображении, но она была уверена: только Денисио способен так изящно сделать полувираж, — с такой точностью посадить машину у посадочного знака, так лихо и красиво пронестись бреющим над летным полем!

Риос Амайа и комиссар Педро Мачо говорят: «Искусство летчика — это его почерк». Почерк Денисио она ни с каким другим почерком не спутает… Вон там, вдали, почти у самого горизонта появились два истребителя: «моска» и «чатос» — курносенький. Идут рядышком, как брат и сестра. Потом «чатос» вдруг отворачивает, а «моска» продолжает лететь прямо, но как-то неуверенно: то завалит на одно крыло, то на другое, то будто провалится и потеряет скорость, затем выпрямится, чтобы через секунду-другую снова завалиться на крыло.

— Он ранен, — чуть слышно, прижимая руки к груди, говорит Эстрелья. — Летчик ранен…

У нее такое ощущение, точно она сама испытывает боль от ран. Ее даже слегка начинает лихорадить, она готова бежать навстречу приближающейся к земле машине и оказать помощь раненому летчику.

Но она остается на месте. Сама она не в силах оторвать взгляд от неба — вот-вот должен показаться Денисио. И тогда она помчится как ветер. Ей будут кричать: «Стой, Эстрелья! Ты с ума сошла, Эстрелья!..» Пусть кричат. Денисио приподнимет летные очки, взглянет на нее, улыбнется усталой улыбкой и порулит на стоянку. А ей больше ничего и не надо…

Сели еще несколько машин. Сопровождаемые встретившими их мотористами и механиками, зарулили на стоянки, выключили моторы. И сразу наступила тишина. Такая тишина, что начало звенеть в ушах. Ни единого звука — ни на земле, ни в небе.

Небо застыло над головой, холодное и мертвое, все его краски слились в одно темное пятно. Расплылось оно от края до края, бросило мрачную тень на землю.

Мимо Эстрельи прошел механик Павлито. Эстрелья долго — смотрела ему вслед, затем сорвалась с места, догнала его, закричала:

— Где Павлито?

Механик плакал.

— Где Денисио?

Он смотрел на нее отрешенными глазами, плакал и ничего не отвечал. Эстрелья встряхнула его за плечи, закричала еще громче:

— Ты почему молчишь? Ты почему плачешь?

— Уйди, — сказал механик. — Не трогай меня.

Он говорил тихо, как будто даже спокойно. Но слезы текли и текли по его щекам, и он не вытирал их, а губы его дрожали, как у мальчишки…

Господи, а Денисио? Денисио тоже нет! Они ведь всегда прилетали вместе: Хуан Морадо, Денисио и Павлито. Хуан уже на земле. А небо по-прежнему молчит. Молчит, проклятое небо! Все молчит, и все молчат. Почему?

Эстрелья увидела, как медленно, опустив голову, ссутулившись, еле переставляя ноги, к ней приближается Хуан Морадо. Он не похож на себя. Настоящий старик! Под глазами — черным-черно, руки повисли вдоль туловища как плети. И ни кровинки в смуглом мужественном лице. Нет, оно у него сейчас не мужественное — мексиканец оставил в небе весь свой неистовый дух.

Эстрелья встретила Хуана Морадо немым вопросом в глазах: «Что?»

А можно было и не задавать этого немого вопроса: сердце — жестокий вещун. Эстрелья же в своем сердце не могла сейчас отыскать и искру надежды…

— Эстрелья! Слышишь, Эстрелья?! Ты должна понимать: война. Разве они — первые? Разве больно тебе одной?

Она не ответила. Теперь уже ничего не исправишь. И никакие слова не приглушат ее горе.

Хуан Морадо подошел к ней, она подняла голову и посмотрела ему в лицо.

«Он сейчас заплачет», — подумалось Эстрелье. Но глаза его оставались сухими, и это показалось ей особенно страшным.

— Наши сопровождали капитана. Прадоса, — сказал Хуан Морадо. — Летчики видели, как капитан Прадос тянул машину — подбитую машину — к горам и там выпрыгнул.

— А Денисио? — спросила Эстрелья. — Кто видел Денисио?

— Он бросился в атаку, когда «фиаты» навалились на Арно Шарвена. Это было уже после того, как фашисты сбили Павлито и Гильома Боньяра. И больше никто Денисио не видел. Может быть, он так же, как капитан Прадос…

— Это и вправду может быть? — Эстрелья схватила руку Хуана Морадо, заглянула в его глаза. — Он мог спастись? Он мог долететь до гор, как капитан Прадос?

— На войне все бывает. — Хуан Морадо впервые слабо улыбнулся. — Ты не теряй надежды, Эстрелья. Если он жив, это поможет ему.

— Я буду молиться, — горячо сказала Эстрелья. — Буду молиться каждый день.

— Не теряй надежды, — снова сказал мексиканец. — Он это будет чувствовать…

Провал Гвадалахарской операции, на которую Франко возлагал столь большие надежды и которую заранее разрекламировал как чуть ли не окончательную победу над Республикой, больно ударил по его престижу. Гитлер и особенно Муссолини, чьи дивизии под командованием итальянского генерала Роатты потерпели поражение, недвусмысленно стали выражать сомнения в способностях главаря мятежников. Никаких личных посланий от них Франко по этому поводу не получал, но преданные ему люди, близкие к берлинским и римским дипломатическим кругам, передавали:

— Муссолини, хватив на банкете лишнего, сказал: «Если этот коротышка я дальше будет так воевать, с его плеч надо к чертовой матери сорвать погоны генерала и загнать в окопы рядовым солдатом!»

— Гитлер в беседе с Герингом заметил: «Мы не позволим Франко пачкать знамя фашизма! Пусть не думает, что его война — это только его война… Это война наших идей и нашего оружия…»

— В Англии лидер так называемой «кливлендской клики» Невиль Чемберлен, которого прочат на пост премьера вместо Болдуина, бросил фразу, подхваченную его сторонниками, добивающимися власти: «Великобритания не для того перетасовывает карты в „комитете по невмешательству“ и сует палки в колеса машины Майского, чтобы этот самый Пако произносил напыщенные речи, вместо того чтобы скорее прикончить красную сволочь!»