Живым приказано сражаться

От реки веяло прохладой, воздух был сыроват, и все же это была не та казематная сырость, которая пронизывала их в отсеках подземелья. Громову даже казалось, что он чувствует, как пропитанное каким-то ревматическим холодом тело его постепенно оттаивает и оживает. Оттаивает, оттаивает… вместе с душой. Единственное, чего он желал сейчас — это дождаться здесь солнца. Однако понимал, что дождаться его не удастся, через несколько минут противник обязательно откроет огонь.

Уже вернувшись в дот, лейтенант видел из амбразуры, как двое немецких солдат демонстративно бросили на землю автоматы и, воровато поглядывая на пулеметную точку, подошли к воронке.

— А ведь не верят, что не будем стрелять, — ухмыльнулся Гранишин, глядя, как немцы выносят на плащ-палатке раненого. — По себе судят, сволочи. Хотя, как по мне, командир… Благородство это наше ни к чему. Подлечат они этого, недобитого, и пойдет он снова в бой. А так одним было бы меньше.

— Ничего, урок стойкости мы им уже преподнесли. Уроки человечности тоже не помешают.

10

Роменюк умирал. Последние два дня он держался довольно мужественно, почти не стонал, а как только чувствовал себя немного лучше, все выспрашивал у Марии, сколько их осталось в доте, да умолял перенести поближе к выходу и обвязать гранатами. «Когда они ворвутся, — объяснял ей и лежащему рядом Симчуку, — устрою им прощальный салют. Это я еще могу им устроить».

— Отслужил я, товарищ лейтенант, — еле шептал он сейчас, пытаясь ослабевшей рукой сжать руку Громова. — Так ничем и не помог вам. Впустую, считай, отвалялся…

— Ты это брось — впустую. Сражался не хуже других. Там, у орудия, жалеют, что нет тебя.

— Если бы к орудию… Но вы меня… К амбразуре… Поднесите… Хоть взглянуть бы… Небо… А то как в могиле. Страшно.

— Позови Абдулаева, — попросил лейтенант Марию.

— Не нужно, капитан. Он и так устал.

— Позови, позови. Абдулаев последний, кто остался из расчета Газаряна, в котором Роменюк был заряжающим.

Раненый действительно очень обрадовался появлению Абдулаева. Капитан дал им несколько минут для немногословного солдатского разговора и тогда предложил:

— Отнесем его к выходу. Откроем дверь. Пусть увидит солнце.

— Да нельзя его поднимать! — всполошилась Мария. — Неужели вы не понимаете?

— Можно, санинструктор, можно…

«Жаль, я почти ничего не знаю об этом человеке, — корил себя Громов, пока они шли к выходу. — О других хоть немного, хоть чуточку… Уже характеры угадываю, разузнал, откуда родом, чем занимались до войны… А ведь, умирая, именно меня позвал к себе, командира… как на исповедь».

Они открыли дверь и положили носилки так, чтобы Роменюк мог увидеть хотя бы кусочек неба. Ярко светило утреннее солнце. Вокруг опять стояла удивительная, непостижимая какая-то тишина, будто все живое, сама природа замерла, прощаясь с еще одним уходящим из жизни человеком.

— А там дальше — река… — сказал Громов, но, взглянув на Роменюка, увидел, что глаза его закрыты. Две большие слезины застыли на посеревших щеках, как две капли расплавленного болью, но уже остывшего свинца.

— Река, — едва слышно прошептал раненый.

— Да, там река… — тоже закрыв глаза и уже в полубреду подтвердил Громов. — Ты видишь ее? Это же твой Днестр… Милый, как само детство…

— Лейтенант! Товарищ лейтенант, дот! Там кто-то есть. Он ожил!

— Какой дот? — словно во сне спросил лейтенант, с усилием открывая глаза. — Какой дот, Коренко?

— Там… Телефон… Я даже не знаю…

— Унесите Роменюка. Закройте дверь, — устало сказал Громов. — Следите за противником. Я сейчас.

И вдруг, словно вспомнив о какой-то своей оплошности, сорвался с места и побежал к командному пункту.

— Господин лейтенант? Не кладите трубку. Нам нужно поговорить.

— Это вы?! — А ведь он надеялся, что это отозвался Родован.

— Да, я — оберштурмфюрер Штубер. Звоню из соседнего дота. Линия здесь оказалась надежной, мои люди всего лишь сменили разбитый аппарат. Будем говорить на русском или перейдем на немецкий?

— На немецкий.

— Хотите получить небольшую языковую практику? Разумно. Если, конечно, позаботиться о том, чтобы она когда-нибудь пригодилась. — Громов промолчал и, немного поколебавшись, Штубер продолжал: — Все, что произошло с этой женщиной, конечно, гнусно. И, каюсь, я тоже имею к этому определенное отношение. Правда, унтер постарался, чтобы все выглядело значительно гнуснее, чем я предполагал.

— У нас мало времени, оберштурмфюрер. Оправдываться будете на суде. Кстати, какова судьба защитников этого дота?!

— Трагическая. Как и следовало ожидать. Послушайте меня, Громов, — так, кажется, ваша фамилия?!

— Это не имеет значения.

— Завтра ваш дот прекратит свое существование. Гарнизон погибнет. Появилась одна адская идея, которая ускорит падение вашей крепости, и смерть ваша будет страшной. Я говорю это не к тому, чтобы запугать…

— И на том спасибо.

— Мне не хочется, чтобы среди трупов оказался и ваш. Поэтому предлагаю: оставьте дот в три часа ночи. Просто выйдите из дота и поднимитесь на верхнюю террасу долины. Ни один выстрел в это время не прогремит. Вас будет ждать мой заместитель, фельдфебель, с моей машиной. В доте даже не поймут, куда вы делись. А командование Красной армии будет считать, что погибли вместе со всеми.

— Интересно, зачем вам понадобилось спасать меня, оберштурмфюрер? Неужели считаете, что, сидя в этом доте, я могу обладать какими-то ценными сведениями? Все, что нужно знать о дотах, вы уже знаете, остальное…

— Вы правы: как «язык» вы не представляете собой никакой ценности. Наши войска вот-вот возьмут Киев и Ленинград. Ваше сопротивление — всего лишь эпизод. Но вы — храбрейший человек. И мне жаль, что вы погибнете в этом подземелье вместе со всеми.

— Какова же судьба мне была бы уготована, — сделал Громов ударение на словах «была бы», — если бы я оказался в ваших руках? Шпион, которого вы забрасывали бы на территорию русских?

— Пока мы вас подготовим, никакой надобности в этом уже не будет, лейтенант. К тому времени Москва окажется в наших руках. А посылать разведчиков за Урал, чтобы разведать, что там делают бродящие по тайге отряды большевиков, — это нелепость. Я возглавляю спецотряд, который выполняет задание особой важности. Поэтому можете не сомневаться: у меня достаточно полномочий, чтобы определить вашу судьбу самым лучшим образом. В этом отряде уже есть немало опытных, отчаянных парней. Но мне не хватает нескольких личностей. Ярких личностей, с которыми можно было бы совершать «экскурсии» не только по Европе, но и, скажем, по Латинской Америке, США, Англии… Впрочем, все это уже подробности. О них позже. Слово офицера: дав согласие сотрудничать со мной (а я не вербую вас, идет обычный разговор), вы не пожалеете. Такие люди мне очень нужны. Тем более что вы хорошо владеете и русским, и немецким. Так что, лейтенант?… — перешел Штубер на русский. — Вы поняли меня?

— Я достаточно хорошо владею немецким, чтобы понять все, что вы сказали, — тоже по-русски ответил Громов. — Но завтра я так же упорно буду сражаться против вас, как и сегодня. Вместе со своим гарнизоном.

— Остатками гарнизона, лейтенант, жалкими остатками.

— Это несущественно. Пока есть хотя бы два человека — есть и гарнизон.

— Вы заметили, что возле дота тихо?

— Да.

— Можете подышать воздухом, погреться на солнышке. Много времени подарить я вам не могу, но полчаса — ваши. Выйдите и убедитесь, что ни одного выстрела не прогремит. Хотя ответ вы уже, по существу, дали, я все же позвоню вам еще разок, в половине третьего ночи. Поэтому не прощаюсь, лейтенант.

Положив трубку, Громов еще несколько минут молча смотрел на аппарат. Этот звонок показался ему звонком из какого-то другого мира, а разговор — продолжением кошмарного сна, смысл которого он уже не помнит.

— Кто это был, товарищ лейтенант? — напряженно смотрел на него Коренко, так и не ушедший из отсека и слышавший весь разговор.